проступает испарина. Мне начинает казаться, что она слышит мои мысли и чувствует нетерпеливое покалывание в моем теле. В следующий миг Сестра Табита снова едва заметно улыбается и делает шаг назад. В комнату входит Гарри, и я с трудом сдерживаю слезы. Щеки у него румяные от вечерней прохлады, а волосы чуть влажные и поэтому начали виться.
Я смотрю мимо него на укрытую сумерками улицу, надеясь увидеть там Трэвиса, надеясь, что он ждет меня где-нибудь на краю деревни. Я вглядываюсь в каждую тень, но на улице никого нет, мир как будто опустел. А потом дверь захлопывается.
В руках у Гарри извивается черный щенок, который только-только вытянулся и стал похож на своих взрослых сородичей; ему не больше года. Щенок спрыгивает на пол, делает несколько кругов по комнате и укладывается у моих ног, сметая хвостом мелкие вещи с низкого столика.
— Это мой свадебный подарок, Мэри, — говорит Гарри, смущенно опуская голову.
Мне хочется улыбнуться и поблагодарить его, но в мыслях я все еще смотрю на улицу и жду Трэвиса.
Гарри протягивает левую руку. Сестра Табита накручивает ему на запястье другой конец белой веревки, завязывая такие же узлы и твердя вместе с Гарри те же клятвы.
Не убирая руки со связывающей нас веревки, она произносит старинную молитву из Писания, объявляет: «Теперь вы обручены» — и подходит к корзине, из которой достает длинный клинок. Он ложится на стол рядом с Писанием.
— Это ваш последний шанс отвергнуть друг друга, перерубить связывающие вас узы. Завтра вы принесете Клятву вечной любви.
С этими словами она покидает дом, оставляя нас с Гарри наедине.
Он смотрит на меня, а я не свожу глаз с неуклюжего пса: тот свернулся клубочком у камина и грызет тонкое полено, которое вытащил из кучи дров. Гарри что-то снимает у меня со щеки и показывает:
— Ресница. Загадай желание и сдуй.
Его серьезное лицо напоминает мне о детстве. Как мы бегали по убранным полям, а воздух был напоен солнцем и жизнью… Особенно хорошо мне запомнился один день, когда родители вырубили в кукурузном поле лабиринт для всех деревенских детей; мне тогда было лет восемь.
Мы бежали, не разбирая пути, натыкаясь друг на друга и купаясь в лучах жаркого солнца, словно во всем мире ничего другого не существовало, только эта тропинка, что вела на середину поля. Причем искать дорогу было куда интереснее и важнее, чем прийти к финишу.
Я схватила Гарри за руку и потащила за собой в лабиринт. Мы хохотали, спотыкались, бегали кругами, попадали в тупики. А потом начался дождь, домой он нас не загнал, но зато можно было утолить жажду, просто высунув языки.
Совершенно случайно мы наткнулись на укромную круглую полянку, заросшую мягким клевером.
Место, где не было дождя и светило солнце.
Я помню, как мы с Гарри схватились за руки и кружились, кружились на месте, хохоча и вопя во все горло, а потом, не расцепляя пальцев, упали в клевер.
И тогда в небе прямо над нашими головами вспыхнула дивная радуга. Вокруг нас засияло чудесное разноцветье, а Гарри повернул ко мне голову и сказал:
— Это на счастье! Нам обоим, Мэри, навсегда.
В его глазах уже тогда горела страсть, которую я недавно увидела во взгляде Трэвиса. И вижу сейчас в глазах повзрослевшего Гарри. Последние месяцы я только и делала, что винила его во всех своих бедах; он, мой лучший друг, в эти дни стал мне скорее врагом. Но теперь я понимаю, что и Гарри не хозяин своей судьбы. Мы оба вынуждены подчиняться одним и тем же правилам, и я не имею никакого права на него пенять.
Тут я не выдерживаю.
— Я хочу уйти отсюда, — шепотом выдавливаю я.
Гарри молчит, и я продолжаю. Теперь меня не остановить, я выложу все, что так давно копилось у меня в голове черными тучами, бурля и беспорядочно смешиваясь, все до последнего.
— За забором целый мир. Лес не бесконечен, я точно знаю. Я встретила девушку, ее звали Габриэль, и она пришла из Леса. Сестры принесли ее в жертву и сделали Нечестивой. Быстрая в красном жилете — это она! Сестры испугались, что деревенские жители узнают о мире снаружи, и убили ее. Они все от нас скрывают…
Выдав эту тираду, я пытаюсь отдышаться и с ужасом сознаю, что произнесла все вслух, открыла миру свои мысли. И мысли эти дурные, неправильные: никто из моих знакомых никогда не говорил, что хочет уйти из деревни, променять рай неизвестно на что.
— Тогда ты будешь счастлива, Мэри? — мягко, без всякой укоризны спрашивает Гарри.
Я наконец-то решаюсь заглянуть ему в глаза. Он берет меня за руку, белая веревка повисает между нами.
На миг во мне вспыхивает злость. О, как я ненавижу Гарри за то, что он не Трэвис! И Трэвиса ненавижу: он так и не пришел за мной, вынудил обручиться со своим братом. Но больше всего я ненавижу себя — за то, что всю любовь отдала Трэвису и ни капельки не оставила для Гарри.
Однако перерезать веревку я не могу. Кишка тонка.
Гарри наклоняется, и я вдруг сознаю, что он пахнет точь-в-точь как Трэвис. Он легко касается губами моего лба, и я зажмуриваюсь. Удушливые волны тепла от камина окатывают меня с головой. Губы Гарри шепчут на ухо:
— Если мы уйдем, ты будешь счастлива, Мэри?
Он столь нежен, столь полон желания осчастливить меня, что на глаза наворачиваются слезы, а тело отвечает на близость Гарри так, словно рядом со мной его брат. Словно оно не чувствует разницы между ними, одинаково реагируя на их шепот и теплое дыхание.
Я зажмуриваюсь и киваю. Все, вот теперь он точно меня отвергнет, и я до конца жизни буду прислуживать Сестрам.
— Мы найдем способ сделать тебя счастливой, Мэри. Обещаю, я найду способ.
Я вновь киваю, боясь открыть рот — тогда я точно не сдержусь и расплачусь.
— Я только хочу сделать тебя счастливой, моя Мэри, — вторит он, заправляя мне за ухо прядь волос и покрывая поцелуями те места, которых только что касались пальцы.
Я открываю глаза и смотрю на своего щенка: он подергивает лапами во сне, наверняка преследуя добычу, которую никогда не поймает. Единственная разница между ним и мной заключается в том, что пес завтра забудет о когда-то недостижимом, а я буду помнить об этом до конца своих дней.
Гарри осыпает поцелуями мою шею, и я снова зажмуриваюсь. С губ слетает тихий вздох почти удовольствия.
Не открывая глаз, я скольжу рукой по его лопаткам. Интересно, у Трэвиса такие же лопатки? И моя рука так же естественно и легко легла бы на его кожу? Сколько раз я вновь и вновь представляла, как Трэвис шепчет мне на ухо ласковые слова, целует мою шею. Сегодня я хочу воскресить эти воспоминания. Неужели я все забыла? Предательница…
Видения не приходят, я ничего не помню о Трэвисе. В свете огня передо мной Гарри, такой теплый и пахнущий свежей землей. А в голове стучат и стучат слова Сестры Табиты о том, что другой жизни мне не дано.
И выбирать не приходится.
XIV
Наутро меня будит вой сирены. Подаренный Гарри пес, которого я назвала Аргусом, заливается яростным лаем, не зная, что предпринять: броситься на источник шума или затаиться в уголке.
Что-то резко дергает меня за запястье, а в следующий миг я уже растягиваюсь на полу.
— Мэри, вставай! — кричит Гарри.
Это он стащил меня с кровати, и я растерянно смотрю на белую веревку, туго натянутую между нами.
