Витязь медленно пробирался между машинами, и Ларин слышал, как Семушкин, вздохнув, сказал кому-то из бойцов:
— Дай помогу бревно дотащить.
— Нельзя, — отвечал боец. — Убили тебя. Чувствуешь?
— Чувствую…
— Иди, иди, отдыхай!
На наблюдательном пункте Ларин узнал о приказе командира дивизии: в 8.00 начать фронтальную операцию на преследование и уничтожение «противника». На артиллерийскую подготовку было положено тридцать минут.
Ларин вызвал Богданова.
— Еще не вернулся из разведки, — доложил ординарец. — Все отделение увел, никого из разведчиков не осталось.
Ларин беспокоился: не постигла ли старшину участь Семушкина? Обращаться за данными в стрелковый полк Ларин не хотел. Это он считал для себя несолидным. «Однако придется», — подумал он, когда позвонил Макарьев и сообщил, что все орудия прибыли и снимаются с передков.
Богданов вернулся в третьем часу.
— Долго пропадаете, товарищ старшина, — недовольно заметил Ларин. — Вас в известность о сроках поставили?
— Так точно. Мне сроки известны были, товарищ капитан. И поскольку времени у нас мало, постольку я решил поосновательнее разведать. В результате разведки имею важные сведения, — добавил Богданов многозначительно.
— Давай, не тяни, — сказал ему Ларин и постучал по стеклу своего хронометра. — Что «противник»?
Богданов огляделся, словно их разговор могли здесь подслушать.
— «Противник» успел подтянуть резервы, — тихо сказал он. — Из глубины взял артиллерию. Пехоту взял. Сосредоточил кулачок солидный.
Ларин бросил карту на стол.
— Здесь? — спросил он Богданова, ткнув пальцем в квадрат, заштрихованный в зеленый летний цвет.
Богданов покачал головой и, еще раз оглянувшись, зашептал:
— По прямой метров восемьсот от нас. Правильно командующий сказал: нельзя было давать немцам опомниться. Их гнать надо не останавливаясь.
Богданов сказал «немцы», а не «противник», но Ларин его не поправил. Эта оговорка была не случайной. Для Богданова, как и для всех людей, втянувшихся в войну, учение, в котором они принимали участие, было делом, неразрывно связанным с победой над врагом, то есть делом их жизни.
— Так, — сказал Ларин. — Надо начинать пристрелку. — Он взял телефонную трубку, но Богданов снова взволнованно зашептал:
— Разрешите доложить, товарищ капитан? Это сейчас неправильно будет. — Ларин удивленно взглянул на Богданова. — Разрешите доложить: начнем пристрелку, а он первый на нас полезет.
— Свой план имеешь? — спросил Ларин резко.
— Я об этом так мыслю: пристрелку не производить. Навалиться на него всем нашим огнем. Он только на исходную вышел, а мы его всеми средствами… Всеми средствами… — повторил Богданов, видимо боясь, что Ларин не захочет прислушаться к его словам.
Но Ларин внимательно слушал Богданова. Он не сводил глаз с лица старшины, словно желая по выражению его лица определить правильность только что высказанных мыслей.
Затем он шифром передал командиру полка свой разговор с Богдановым.
— Ждите ответа, — сказал Макеев.
И пока Макеев соединялся с верхом и докладывал о новых событиях, Ларин и Богданов сидели молча и думали об одном: их время пришло. Но не хронометр показал это время. Никакая самая точная служба времени не могла бы этого сделать. Еще Ленинград в осаде, еще в Лигове, еще в Пушкине, еще на левом берегу Невы — немцы. И рвутся на ленинградских улицах фашистские снаряды. Но время Ларина и Богданова, время решительного и решающего боя пришло.
Наконец Макеев передал им по телефону:
— Пристрелку не производить. Артподготовку начать на один час раньше — в семь ноль-ноль.
Ровно в восемь утра «противник» был выбит из первой траншеи. Ларин соединился по телефону с Макарьевым:
— Перехожу на новый НП — бывшая траншея противника.
Вместе с Богдановым он побежал вперед. Только что но этому пути прошла пехота. Были слышны и голоса посредников: «Убит. Ранен. Медсанбат. Убит…»
Ларину показалось, что он увидел лицо Елизаветы Ивановны, склонившейся над «раненым», но он не мог остановиться. Он спешил вперед, к траншее, отвоеванной пехотой. И вместе с ним шел Богданов и весь взвод управления. Они долго ждали этой возможности быстрого движения вперед, и сейчас это движение доставляло им глубокую радость. В первой траншее они не задержались. Пехота уже дралась впереди, на холмах, очертания которых стали видимы и которые теперь, когда рассвело, напоминали резкие гребни снежного кряжа.
— Перехожу на новый НП, — передал Ларин Макарьеву. — Отметка двадцать три — три. Будьте готовы сняться на новые огневые.
И снова Ларин шел вперед с Богдановым. До холмов оставалось не более трехсот метров, когда к Ларину подбежал младший лейтенант с нарукавной повязкой посредника.
— Товарищ капитан, — сказал он, волнуясь, — вы ранены, товарищ капитан. Вы же видите, где разорвался снаряд. Я не говорю — убиты, я говорю — ранены, тяжело ранены. Сестра! — позвал он громко.
Ларин знал, что спорить с посредником бесполезно.
— Да, ранен, — сказал Ларин, — но могу бежать еще метров триста — четыреста.
— Нет, товарищ капитан, — сказал посредник, — я все видел: безусловно, вы ранены в ногу.
— Богданов, — сказал Ларин, — если высотки уже заняла наша пехота, то передай на огневые: двигаться вперед.
— Слушаю, товарищ капитан.
— Огнем и колесами! Огнем и колесами! — крикнул Ларин ему вслед.
— Сестра, командир дивизиона ранен, — сказал посредник. — Перевяжите его и отправьте в санбат.
Перед Лариным стояла Елизавета Ивановна. Она молча открыла сумку и молча вынула из нее шину и бинты.
— Елизавета Ивановна, — шепотом сказал Ларин, едва только посредник отошел от них. — Ранение совершенно пустяковое. Я прошу вас…
Не отвечая ему, Елизавета Ивановна нагнулась, наложила шину и стала забинтовывать ногу.
— Ведь это подумать только, как не повезло, — сказал Ларин, глядя на свою уже не гнувшуюся ногу.
Елизавета Ивановна по-прежнему не отвечала ему и только все ниже и ниже нагибалась над ним.
— Елизавета Ивановна! Что с вами?
Елизавета Ивановна припала к его забинтованной ноге.
— Не могу я больше. Не могу. Извелась совсем, — плача, сказала она. — Я думала: война, фронт, буду помогать.. Потому и пришла в полк. А тут… тут… Когда же это все кончится?
Ларин с трудом понимал ее. Значит, все то, чем жил он все эти дни, ей только в тягость? Все, что было для него таким важным и значительным, ей совершенно чуждо?
Ларин хотел сказать, что она нужна сегодня так же, как будет нужна завтра. Но ничего не сказал. Эти слова остались бы только словами. Елизавета Ивановна жила своим горем. И все, что было за пределами его, было ей недоступно.
