— Будь уверена!
У входа в приют мы столкнулись с Гелькой. Она ехидно засмеялась:
— Вижу, вижу — новые подружки! Дай вам бог счастья!
— А тебя зависть разбирает?
Гелька повела плечами и помчалась дальше по коридору.
Мне стало стыдно. Янка обогнала меня и пошла впереди, крутя в руках конец черной косы. Глядя на нее, я подумала, что беседа на кладбище установила между нами скрытые от всех отношения — нескромные, даже неприличные. Я стыдилась этого, однако в них было много соблазнительного.
В пустой и холодной трапезной Сташка сматывала в клубок разодранные на узкие длинные полосы тряпки.
— Сейчас начнется рекреация, и мы будем играть в мяч, — весело сообщила она.
В дверях появилась улыбающаяся сестра Барбара.
— Готовы?
Сташка соскочила с лавки на пол и, прижимая к груди тряпочный мяч, с восторженными криками выбежала из трапезной. Я последовала за нею.
На крыльце уже столпились малышки. С радостным визгом бросились они к сестре Барбаре. Сестра Барбара смеялась и кружилась, сжимая в поднятых руках тряпичный мяч. Мяч был тверд, тяжел, неудобен; тот, в кого он попадал, с трудом сдерживал слезы. Однако даже боль не отбивала у малышек охоты поиграть. Веселый голос сестры Барбары, ее беготня за мячом, прыжки и тревожные выкрики, когда мяч попадал не туда, куда нужно, доставляли малышкам бешеную радость.
Старшие девочки присматривались к игре, стоя неподвижной цепочкой возле стены. Их раздражала новая монахиня тем, что, держа мяч в поднятых руках, громко командовала:
— Гоп! Стася, бросай! А теперь Таля… отбивай! Зося, пошевеливайся быстрее!
— Слово даю, этой негоднице ничего не стыдно, — буркнула Владка.
— А чего ей стыдиться? — спросила я.
— Чего, чего! Вон посмотри, как она рясу задирает! Даже чулки видать!
— А теперь, Эмилька, внимание!.. — сестра Барбара, присев на корточки, бросила мяч в сторону Эмильки.
— О-о… о, смотрите, как приседает! — угрюмо процедила сквозь зубы Владка. — Где это видано, чтобы монахиня так приседала? И еще малышки на такой срам глядят.
— А я поймала мяч! Ей-ей, поймала! — пищала Эмилька, теребя тряпочную игрушку. — Вот как сестру люблю, поймала![10]
— Любишь меня? — монахиня склонилась над обрадованной девчушкой. — А за что ты меня любишь?
— Люблю, потому что… потому что… — Эмилька задрала голову и, расставляя свои короткие ручки для объятий, выпалила: — …потому что сестра Барбара — негодница!
— Кто-кто? — Монахиня со смехом схватила Эмильку на руки и, целуя ее в чумазые щечки, повторяла: — Кто я, кто?
— Нечего сказать, хорошенькие вещи болтает самая младшая из «рыцарей господа Христа»! — Размахивая шляпой, по крыльцу поднимался ксендз-катехета, опекун «Евхаристичной Круцьяты». — Да, о милых вещах я тут узнаю?…
Сестра Барбара и ксендз-катехета посмотрели друг на друга и в один голос рассмеялись.
— Я прошу ксендза пройти в переговорную комнату! — С неподвижным лицом, потупив очи, в дверях стояла матушка-настоятельница. — Здесь сквозняки. А ксендз недавно хворал…
— Однако я уже выздоровел… Впрочем, сейчас иду в переговорную. — И, обращаясь к сестре Барбаре, он оживленно проговорил: — Когда я увидел вас играющей с детьми, мне пришел в голову один проект. Если у вас есть немного свободного времени, то давайте поговорим.
Сестра Барбара и ксендз-катехета спустились с крыльца и начали медленно прохаживаться под окнами трапезной. Ксендз жестикулировал, Эмилька, держась за рясу, радостно покрикивала, а сестра Барбара поддакивала выводам, которые делал ксендз.
Матушка-настоятельница с минуту наблюдала за ними, потом попятилась и хлопнула дверью.
— Видишь, уже начинается, — буркнула Зоська.
Янка презрительно надула губы:
— В том монастыре она, наверное, то же самое делала. Потому ее и выгнали.
В это время ксендз откланялся, и сестра Барбара поднялась с Эмилькой на крыльцо.
Зоська тотчас же подскочила к ней, приняв подобострастную мину:
— Вы промочили себе сапожки! Я принесу вам ночные туфли!
Монахиня удивленно поглядела на Зоську, отстранила ее рукой и без слов пошла вперед.
Зоська, заметив ироническую усмешку на лице Янки, взорвалась:
— Ну и обезьяна самоуверенная! Ладно, мы ей еще утрем нос!
Возбужденные, галдящие девчата плотным кольцом окружили буфет. Матушка и сестра Алоиза, с красными пятнами на встревоженных и гневных лицах, пытались утихомирить волнующуюся толпу воспитанниц.
На темной, порыжевшей от старости стенке буфета виднелось большое сердце, нарисованное мелом, а в нем — инициалы: «с. Б. и кс. катехета». Чуть выше можно было рассмотреть двух целующихся голубков.
— Прошу признаться, кто из вас это сделал, — еще раз напомнила сестра Алоиза повышенным тоном.
Никто не признавался. Девочки, стоявшие в задних шеренгах, старались пробраться вперед, чтобы своими глазами увидеть нескромный рисунок. Воспитанницы визжали, истерически смеялись, заламывали руки. Голоса обеих монахинь тонули в сплошном шуме.
Из белошвейной мастерской вышла сестра Зенона. Владка схватила ее за рукав:
— Вы только взгляните…
Конверская сестра взглянула, пожала плечами, протиснулась ближе к буфету и рукавом рясы стерла рисунок с буфетной стенки.
— Паскуды! Распоясались, тьфу!
И, вся красная от негодования, она покинула трапезную. Матушка-настоятельница и сестра Алоиза торопливо вышли вслед за нею.
На следующий день нарисованное мелом сердце, пронзенное стрелой, а в нем — инициалы сестры Барбары и патрона «Евхаристичной Круцьяты» — ксендза-катехеты появились на входных дверях детского сада…
Таким образом, гадкий замысел — внушить сиротам мысль о любви, якобы возникшей между сестрой Барбарой и вероучителем, — полностью удался. Начался самый унизительный период в нашей приютской жизни. Девчата превратились в хохочущую, бездумную ораву, глупеющую от беспрерывного повторения одной и той же околесицы. Взбодренная этим неожиданным успехом, таинственная «художница» становилась все более наглой. Измалеванные ее рукою сердца появлялись на стенах коридора, забирались в белошвейную мастерскую, подкрадывались к самой двери в келью монахини. Воспитанницы, ложась спать или поднимаясь утром с постели, заключали пари, где сегодня увидят они очередной постыдный рисунок.
За каждым жестом ксендза-катехеты, разговаривающего с сестрой Барбарой, жадно следила через замочную скважину не одна пара глаз. Встречая их в коридоре, воспитанницы опускали глаза, словно ловили монахиню и ксендза на месте преступления. При этом они совершенно не скрывали
