многозначительных, не слишком деликатных усмешек. По вечерам, лежа в постелях, девчата судачили все на одну и ту же тему: влюблен ли ксендз в монахиню и отвечает ли она ему взаимностью.
Однако обнаружить что-либо интересное так и не удалось. Ксендз-катехета был всегда оживлен и разговорчив, а сестра Барбара — очень сдержанна.
— Глядите, глядите, глупые! — подтрунивала Гелька. — Ничего все равно не высмотрите. Я ни одной монахине не верю. Даже сестра Романа варит раков, когда трубочист приходит чистить печь. А сестра Барбара — ангел. Поэтому ее наверняка отсюда вытурят. Ведь монастыри приспособлены не для ангелов, а лишь для монахинь.
Нездоровое и азартное любопытство овладело всеми помыслами воспитанниц. Сперва его сдерживала боязнь разбирательств и наказаний. Однако наказаний не было, и никаких следствий не велось. Сироты догадывались, что матушка-настоятельница вынашивает особые планы в отношении новой монахини и умышленно затягивает дело, чтобы затем более тяжело и жестоко наказать виновницу. Не прошло и недели, как самая тугодумная воспитанница сообразила, что над сестрой Барбарой по существу уже нависло проклятие. Монахини по молчаливому согласию с матушкой-настоятельницей упорно не хотели слышать всевозможных колкостей, насмешек, глупых перешептываний, какими «рыцари господа Христа» без конца награждали сестру Барбару.
Однажды, когда группа девчат с любопытством смотрела в окно, в трапезную вошла настоятельница.
— Янка, Владка… прошу отойти от окна. Что вы там нашли интересного?
— Ничего. Мы просто боимся, как бы сестра Барбара не простудилась: она стоит на дворе с ксендзом-катехетой.
Матушка с притворной неохотой тоже заглянула в окно.
— И давно вы развлекаетесь таким образом?
Это означало: «И долго уже они там разговаривают?»
— Да, наверно, около часа, — с усердной готовностью ответила Зоська, явно преувеличивая время.
Лицо настоятельницы дрогнуло и тотчас же приняло выражение пренебрежительного равнодушия.
— Это недостойное «рыцарей господа Христа» занятие — бездельничать, стоя у окна, — заявила матушка и вышла из трапезной.
— Помните, я сразу определила, что в сестре Барбаре дряни много, — похвалилась Владка. — А как начала она скакать по крыльцу с мячом, так уж я тут же поняла, что она хочет покрасоваться перед ксендзом. Он шел от калитки и так на нее глядел, что у меня дрожь по телу прошла…
Я была почти благодарна Зоське, когда она переменила тему разговора.
— После полудня я должна буду натирать пол в детском саду. Если насобираю много хлеба, то поделюсь с вами. Разве только что сестра Барбара назло не позволит мне собирать.
После обеда я заглянула в детский сад. Сестра Барбара, ползая на коленях, натирала линолеум.
— Не надо натирать! — воскликнула я. — Сейчас сюда Зоська придет. Я могу ее позвать.
Монахиня поднялась с колен, утирая вспотевшее лицо.
— Нет, не зови. Не нужно.
— Почему? Вы хотите, чтобы Зоська вообще не приходила сюда?
Сестра Барбара утвердительно кивнула головой. Горячий румянец, который залил ее щеки, сразу же напомнил мне нарисованные мелом сердца с грешными инициалами внутри. Я тоже покраснела и, испытывая сожаление к этому столь молодому, но уже обреченному на вечное презрение существу, с чувством своего превосходства великодушно заявила;
— Я скажу ей, чтобы она вам не докучала…
Монахиня продолжала молчать. У меня мелькнула мысль, что бледность ее щек и синяки под глазами наверняка объясняются угрызениями совести, которых она не может избежать. И мое сочувствие к ней еще возросло.
— Может быть, вам помочь?
— Скажи мне, Наталька, в самом ли деле…
— Что?
— Нет, нет, ничего! — И сестра Барбара снова опустилась на корточки, продолжая натирать полы.
— Что же?.. Что сестра хотела мне сказать?
Она протянула руку к бумажному мешочку, лежавшему на столе.
— Возьми это. Там чистые куски свежей сдобы.
Я торопливо схватила мешочек и устремилась к двери, пробормотав на ходу:
— Дай бог вам здоровья… А я теперь пойду.
Монахиня не солгала. Остатки сдобы действительно были свежими, хрустящими, а если попадался и черствый кусок, то мои крепкие зубы все равно могли быстро с ним справиться. Я заперлась в умывальной и усиленно работала челюстями до тех пор, пока не очистила мешочек до последней крошки.
Сытый желудок вселил в меня самое сердечное расположение к сестре Барбаре. Убежденная, что при ее теперешнем одиночестве мое присутствие может стать подлинным благодеянием, я вновь направила свои стопы к детскому саду, дабы выразить негоднице искреннюю признательность.
Сестра Барбара стояла у окна в пустом, уже погрузившемся в сумерки помещении детского сада. Приподнявшись на цыпочки и уперев нос в стекло, отчего он казался расплющенным, она всматривалась в промокшие деревья. За ее спиной, у противоположной стены зала, дремали уложенные в ряд на низких скамеечках детские игрушки. Из мрака, окутывавшего стены, выглядывали косматые лапы плюшевых мишек, головы деревянных коней; последние отсветы дня, проникавшие через окно, играли на жестяном горне, на льняных косах краковянки. Пол, застланный линолеумом, казался слишком черным и бездонным. И сколь ничтожными были на этом фоне и смешные детские игрушки, и темный, совсем затерявшийся в просторном помещении силуэт монахини!
— Прошу вас… — прошептала я, оглядываясь на спящие игрушки.
Монахиня ничего не ответила. Тогда я подошла к ней еще ближе.
— Зачем ты пришла?
Этот благожелательный шепот избавил меня от страха. Я тихонько засмеялась, обрадованная тем, что никто во всем доме не знает, как мы сидим сейчас вместе с сестрой Барбарой в огромном зале, где мирно дремлют плюшевые мишки и тряпочные паяцы.
— Да я просто так пришла.
Монахиня внимательно рассматривала меня.
— Давно уже ты здесь?
— О да, давно! Я пришла в приют прошлой осенью. Осталась на второй год в седьмом классе, чтобы только не идти в белошвейную мастерскую.
Я взглянула на черный велон сестры Барбары, и меня вдруг охватило чувство жалости.
— Сестра, скажите мне, пожалуйста, почему девушки идут в монастырь?
Монахиня повернулась ко мне лицом.
— Разве ты не знаешь? Не знаешь девушек, которые приезжают в монастырь на коне, с манеркой вина на поясе?.. Одна из них любила свободу, не признавала над собою ничьей власти. Тот, которому она не хотела покориться своим сердцем, наложил на себя руки. Чтобы понести заслуженную кару, она решила до конца жизни быть покорной и служить богу. Надломленную раз и навсегда гордость она оставила у монастырского порога. Другая убежала ночью с бала и в карете приехала прямо к монастырской калитке. Ты не слышала об этом?
Мне припомнились все те россказни, которые предшествовали приезду новой монахини, — россказни о ее богатстве, знатном происхождении, шикарном приданом. Осененная догадкой, я воскликнула с испугом:
— Так, может быть, сестра была бедной? Такой же бедной, как наши приютские девчата?
И вдруг я очутилась в сильных объятиях. Монахиня обнимала меня, целовала в щеки, а выпустив наконец, сказала спокойно:
