Я поднесла теплую картофелину к губам, но тут же отшвырнула ее и разразилась истерическим смехом.
— Что случилось, Таля? Что ты делаешь?
— Выбросим эти картофелины!
Поглядывая то на меня, то на предмет своего вожделения, девчата сидели крайне удивленные.
— Почему?
— Потому что дело не в том, чтобы монахини не знали, что мы едим, а в том, чтобы мы на самом деле выдержали голодовку. Гелька, — с чувством отчаяния обратилась я к нашей предводительнице, — объясни им.
— Обойдемся без объяснений, — буркнула Казя, швыряя картофелину на пол.
Одна за другой девчата бросали картофелины; последней проделала это Йоася.
— Ей-богу, мне даже вчерашний торт не был так вкусен… — вздыхала она, облизывая палец.
Я взглянула на забытую всеми Зоську. Ее лицо, искаженное ненавистью и страданием, было бледно.
— Я-то для вас старалась, руки себе обварила, а вы назло мне… вы… — взвизгнула она, — меня презираете!
— Зося, не говори так, — взмолилась я, протягивая к ней руки. — Зося, я тебе все объясню.
— Не нужно. Издевайтесь надо мною! — Сняв трусы, она высыпала на пол остатки картофеля. Бросилась к двери и там столкнулась с сестрой Алоизой.
Монахиня отстранила рукой перепуганную воспитанницу и, выйдя на середину комнаты, остановилась возле кучки рассыпанных картофелин.
— А это что такое? — Она окинула взглядом наши лица с застывшими на них несчастными минами. — Ах, вот каким образом вы поститесь!
— Мы на самом деле постимся, — с болью в голосе пояснила Сабина. — А эти картофелины лежат… Ну, лежат себе… Зоська, скажи сестре, как это было… Она скажет правду, — заверила монахиню Сабина.
Сестра Алоиза обратила на Зоську свой испытующий взгляд. Мы умоляюще смотрели на ее сморщенное и злое личико…
Монахиня негромко кашлянула.
— Может быть, довольно этой комедии? Матушка, принимая во внимание вашу легкомысленность, неспособность обдумывать свои поступки и очевидную неосознанность вашей дерзости, прощает вас. Будем вместе молиться, чтобы бог помог нам обнаружить вора. В знак того, что матушка уже не сердится на вас, вы получите на ужин по сладкой булочке и какао. Дежурные, идемте на кухню за кастрюлей.
Йоася и Владка с радостными возгласами бросились к двери, отталкивая прижатую к стене Зоську. За ними побежали и остальные девчата. А спустя минуту через одну дверь под триумфальные выкрики воспитанниц дежурные вносили кастрюлю с какао, а через другую выносили потерявшую сознание Зоську. Она вся содрогалась от эпилептических конвульсий.
На полу в трапезной осталась кучка разбросанных картофелин — величественное свидетельство бескорыстного Зоськиного подвига.
Воровство, совершенное в карнавальную ночь, обострило неприязненные отношения между матушкой и сестрой Алоизой с новой силой. Сестра Алоиза упрекала матушку в отсутствии твердости по отношению к воспитанницам, в достойной осуждения — учитывая нашу спесивость — мягкотелости и податливости. А настоятельница выговаривала сестре Алоизе за то, что та убедила ее забрать старших девушек из вечерней школы, чем оттолкнула от монастыря несколько лучших и постоянных клиентов белошвейной мастерской, которые опекали приют от лица женского комитета общества святого Викентия.
— Было самое время, — говорила возбужденным голосом сестра Алоиза, — чтобы пресечь зло, которое вело свое начало от посещения девушками школы совместного обучения. Разве случай с Рузей не открыл матушке глаза на положение вещей?
И сестра Алоиза убежденно, страстно бросала матушке-настоятельнице обвинения в том, что она легкомысленно согласилась на проведение вечеринки евхаристичной молодежи — вечеринки, которая завершилась скандальным выступлением двух голых воспитанниц, «рыцарей господа Христа», и бесстыдной кражей, какой монастырь не видывал многие годы.
— Еще хуже самой кражи был тот факт, что сестра-воспитательница, — выдавила из себя матушка дрогнувшим голосом, — позволила себе оскорбление ксендза-катехеты публичным обвинением в воровстве кого-то из воспитанников ксендза…
— …А матушка-настоятельница по непонятным для нас причинам предпочитает обвинять собственных воспитанниц, нежели потревожить впечатлительную душу ксендза-катехеты…
Удар попал в цель, потому что в тот же вечер у матушки случился опасный приступ печени.
Конфликт обострился еще более с того момента, когда хоровые сестры разделились на два лагеря: сторонниц и противниц матушки-настоятельницы. Благодаря этому сестра Алоиза сблизилась с сестрой- свинаркой, поскольку эта легкомысленная конверская монахиня первой высказала во всеуслышание подозрение в воровстве со стороны гостей приюта на карнавальном вечере. Пожимая от удивления плечами, глядели мы, как эти две монахини, еще совсем недавно отдаленные друг от друга более, чем луна от земли, прогуливаются во время рекреации по коридору. Зато матушка оказывала явные знаки внимания сестре Зеноне, старой конверской монахине, которую не любила сестра Алоиза за ту привязанность, коей награждали ее наши малышки. Сестра Дорота жаловалась на сестру Юзефу, стоявшую на стороне настоятельницы, что та взваливает на нее всю работу, оберегая сестру Зенону от трудов. В монастыре поднялась суматоха, поскольку одни монахини брали под защиту сестру Дороту, другие — сестру Зенону.
Мы подметали двор, когда к нам примчалась Владка.
— Ксендз разругался с матушкой!
— Не может быть, — пролепетала я. — Ведь именно матушка защищала мальчишек!
— Да, так, но кто-то ему сказал, что сестры подозревают «рыцарей» в краже требника и ограблении кружек для пожертвований. Ксендз страшно рассердился. «Они озорники, но не воры! — закричал он. — Лучше бы матушка-настоятельница обратила больше внимания на своих овечек!» И потом он еще добавил, что отказывается руководить «Евхаристичной Круцьятой», так как скоро уезжает.
— Ах, какой это будет удар для матушки! — заломила руки Зуля. — Она так любила подавать ксендзу кушанья.
Ксендз-катехета появился в монастыре, как всегда, в воскресенье, чтобы отслужить молебен в нашей часовне.
За полчаса до богослужения я встретила в коридоре Сабину, которая несла из белошвейной мастерской блюдо с нетронутыми кушаньями. На нем стояли два бокала: один — с кофе, а другой — с молоком, тарелка с четырьмя ломтиками ржаного хлеба, четырьмя кусочками масла и двумя кусочками сыра.
— Ксендз даже не притронулся ни к чему. Сказал, что очень торопится, и ушел, — пояснила Сабина.
С недоверием поглядела я на скромный завтрак.
— Матушка и в самом деле ничего больше не положила на блюдо?
— Нет. Даю слово…
Я кивнула головой и пошла своей дорогой, обогащенная еще одним уроком из области тонких человеческих чувств.
Вскоре после этого происшествия ксендз уехал. Неблагодарные, мы быстро вычеркнули его из своей памяти, хотя только его щедрости обязаны мы тем, что единственный раз за все время пребывания в приюте наелись досыта.
