утерла слезы. — Только после того, как у меня вытащили из кармана все деньги, я начала продавать дороже. А разве я потрудилась меньше доктора? Каждую бутылку должна была отмывать от сиропа щелочью, пришлось сдирать этикетку, подгонять новые пробки. Потом я принесла освященной воды из ризницы и влила ее в бочку с дождевой водою. Выпросила у сестры Романы лоскуток от рясы святой Терезы, чтобы потереть им каждую бутылку. Затем мне пришлось разлить воду из бочки по бутылкам, наклеить святые образки и бумажки с надписью: «Лурдская вода». А на базаре мне тоже пришлось несладко. Все время оглядывайся, не стоит ли поблизости какая-нибудь монахиня или ксендз; укрывайся от сторожей и смотри, чтобы тебя не обокрали. А такому вот доктору, который сидит в теплом кабинете и ничего не делает — только пишет рецепты да берет деньги, — хорошо грозить полицией!
— А зачем тебе понадобилось проделать эти штучки с вливанием освященной воды в бочку и потиранием бутылок рясой святой Терезы? — спросили мы, удивленные таким настоящим трудовым вкладом в заведомо жульническое дело.
Зоська долго вытирала нос и, наконец, пробурчала, так что мы едва разобрали слова:
— Потому что я не люблю в торговле нечестность. А делала это за тем, чтобы каждая бутылка, хоть лурдской воды в ней и не было, содержала бы каплю освященной воды. Если торговать, так уже на совесть.
Молчанием почтили мы это Зоськино стремление к торговой добропорядочности, но зато добросовестность врача, которая стоила Зоське десяти красных рубцов на спине, показалась нам бесчеловечной и отвратительной.
Июнь был знойный, ночи душные и жаркие. Отбросив одеяла, уставившись в темноту, мы лежали на своих койках. Постель распаривала тело. По ночам до нас долетали из ближайших лесов протяжные, грустные напевы. Высоко на горных полянах горели костры. Оттуда неслись страстные, дикие возгласы, кончавшиеся продолжительным «Эяля!» Мы прислушивались к этим возгласам; они вибрировали высокой, раздирающей сердце нотой; мы внимали мелодиям, которые ветер доносил до нас с темных полян.
С синими мешками под глазами, вялые и расслабленные, усаживались мы утром на койках, чтобы хором прочитать «Ангеле божий». На уроках в школе мы бездумно глядели на доску, ловя ухом отголоски лета, долетавшие с улицы. Все мы учились плохо, и было уже известно, что наши девчонки принесут в приют одни лишь тройки и двойки.
Тотчас же после обеда мы каждый день отправлялись в лес собирать валежник. Зимою он служил нам топливом. Это занятие нравилось всем.
Мы получали два тоненьких ломтика хлеба, помазанных жиром (его вылавливали с поверхности рассола, принесенного со скотобойни), с этим запасом продуктов можно было сидеть в лесу до самого вечера. Я и Казя продавали свой хлеб Зоське за мешок валежника и, избавленные таким образом от необходимости собирать хворост, слонялись по лесу или лежали на еловых лапах, зажав в зубах сухие стебельки тимьяна. Сильные лучи солнца пробирались в самую глубину леса, и сухая прошлогодняя хвоя отливала ярко-рыжим цветом. От сырых полян, покрытых мшистыми одеялами, тянуло запахами грибов и смятой травы. Кругом было торжественно и тихо.
Однажды, вернувшись в приют, мы встретились в коридоре с сестрой Алоизой.
— Что за вид?! — Она окинула нас взглядом, в котором чувствовалось отвращение. — Иголки в волосах, пальцы выпачканы смолою. И, как назло, именно сегодня! Отправляйтесь в умывальню и приведите себя в порядок. Потом придете в трапезную. Только быстро, без проволо?чек!
Когда через несколько минут мы вошли в трапезную, то увидели сестру Алоизу в обществе двух дам. Смуглая брюнетка с живыми глазами держала в руках великолепную блестящую сумочку, которая сразу же привлекла наше внимание. Ее спутница — дама постарше — показалась нам неинтересной и какой-то бесцветной, несмотря на лису, украшавшую ее светлый костюм.
— Вот наши сиротки, — прозвучал ласковый голос воспитательницы. — Зося, перестань крутить косичку. Милые и хорошо воспитанные девчушки. Временами чересчур живые, но ведь это присуще молодости, — тут она строго посмотрела на Сташку, ковырявшую в носу. — Стася, прошу принести для пани стул из мастерской.
— Ах, не надо, благодарю! — элегантная брюнетка поспешно присела на край лавки, после чего устремила вопросительный взгляд на монахиню.
— Это все круглые сироты?
— Да. Наши малыши не помнят даже своих матерей.
Монахиня погладила по головке Эмильку.
Брюнетка посмотрела на свою спутницу.
— Что ты думаешь об этом, Ванда?
Искренний и нетерпеливый тон говорил о том, что обладательница ослепительной сумочки должна срочно решить какой-то вопрос и ждет совета своей приятельницы. Однако дама с лисой вместо ответа только пожала плечами.
— Пани еще подумают и, может, придут завтра? — подала свой голос монахиня.
— Да, да, еще придем! — Брюнетка сорвалась с лавки, словно собираясь поскорее покинуть трапезную. — Гляди, Ванда, как они присматриваются к нам.
В ответ на это мы потупили глаза.
— Что здесь происходит? — с веселым возгласом ворвалась в трапезную Йоася. — Почему так… — Она осеклась, увидев посторонних, и нерешительным шагом подошла к столу.
Молчание прервала пани с лисой:
— О такой, как мне кажется, ты думала? — и кивком головы указала на Йоасю.
— Подойди, Йоася, сюда… — ласково попросила сестра Алоиза.
Йоася встала посредине зала. Мы почувствовали зависть и симпатию к этому сусальному личику, на котором сейчас была написана сладчайшая мина.
— Как ее зовут?
— Йоанна Гживачувна, — прошептала Йоася, подгибая колени, как это делают малыши из детского сада.
— Дочь железнодорожника, — поспешила с разъяснениями сестра Алоиза, — однако очень добропорядочна и имеет золотое сердце. Ну что же, Йоася, тебе не жаль было бы покинуть приют? — ласково спросила она.
— О да, проше сестричку, я так люблю всех сестер!
Даже ненависть и зависть не способны были подавить в нас удивление, какое вызвала Йоася, когда бросилась на шею монахине, обвила ее руками и, пугливо прижавшись к рясе, начала посылать из-под своих длинных ресниц обольстительные взгляды в сторону усмехающихся гостей.
— А стало быть, моя дорогая, — загудел деловой голос старшей дамы, — решаешься ли ты сразу или предпочитаешь отложить свое решение на потом?
Брюнетка быстро, быстро заморгала. Чувствовалось, что Йоася сильно нравилась ей, но в то же время вид стольких девичьих лиц, глядящих с напряжением и ожиданием приговора, заставлял раздваиваться ее чувства.
Монахиня, словно пытаясь отгадать, что? творится в сердце дамы, сказала с соболезнующей улыбкой:
— Пани пожелают посетить наше учреждение завтра. Добрые начинания становятся еще лучше, когда мы делаем их в полном согласии со своим сердцем.
Дамы собрались уходить. Брюнетка, считая, видимо, что должна каким-то образом попрощаться с нами, наклонилась над Сташкой:
— Ну что, малютка, сумеешь ты продекламировать какой-нибудь стишок?
Сестра Алоиза ободряюще улыбнулась:
— Скажи стишок, раз пани об этом просит.
Наши малышки не посещали детский сад, и никто никогда не разучивал с ними стихов. По выжидательным позам обеих дам, по морщинкам, которые собрались на лбу сестры Алоизы, Сташка быстро сообразила, что отказаться от декламации нельзя, даже если она и не знает ни одного стихотворения. Сложив ручки, она громко начала: «Кто под опеку господу отдается своему…»
