В кварталах дальних и печальных

вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,
что в офисе ему разбили арматурой.
Стою, взволнованный пеоном и цезурой!

1998

«Лейся песня — теперь все равно…»

Лейся песня — теперь все равно —
сразу же после таянья снега
мы семь раз наблюдали кино
про пиратов двадцатого века.

Единение с веком, с людьми,
миром, городом, с местной шпаною —
уходи, но не хлопай дверьми,
или сядь и останься со мною.

После вспомнишь: невзрачный пейзаж,
здоровенный призрак экскаватора.
Фильм закончен. Без малого час
мы толпимся у кинотеатра.

Мы все вместе, поскольку гроза.
Только вспомню — сирень расцветает —
проступает такая слеза,
и душа — закипает.

Жили-были, ходили в кино,
наконец, пионерами были.
Зазевались, да — эх! — на говно
белоснежной туфлей наступили.

1998

«От скуки-суки, не со страху…»

От скуки-суки, не со страху
подняться разом над собой
и, до пупа рванув рубаху,
пнуть дверь ногой.

Валяй, веди во чисто поле,
но так не сразу укокошь,
чтоб въехал, мучаясь от боли,
что смерть не ложь.

От страха чтобы задыхаться,
вполне от ужаса дрожать,
и — никого, с кем попрощаться,
кого обнять.

И умолять тебя о смерти,
и не кичиться, что герой.
Да обернется милосердьем
твой залп второй.

1998

«Весенней заоконной речи…»

Весенней заоконной речи
последний звук унесся прочь —
проснусь, когда наступит вечер
и канет в голубую ночь.

И голубым табачным дымом
сдувая пепел со стола,
сижу себе кретин кретином,
а жизнь была и не была.

Была, смеялась надо мною,
рыдала надо мною, но
лицо родное тишиною
из памяти удалено.