время утрачивает к нему интерес. Она открывает телефон — сообщений нет. А если ей послать ему эсэмэс? И что сказать? Она набирает обрывки фраз, тут же стирая их: «эта песня» (стирает), «идиот» (стирает), «я хотела бы» (стирает), «почему все так глупо?» (стирает), «какой бред». Это она тоже стирает и пишет: «я соскучилась, можно зайти?» И отправляет. Чет Бейкер поет: «Все как будто бы не важно… Хочешь мое сердце? Вот оно… Но где же моя сила воли?»
Мензис в подвале играется с резинкой, стараясь попасть ей в отметку на стене. Один раз у него получается, потом он делает еще три попытки. Потом игра наскучивает ему, и он возвращается к рисунку фантастических приборов, которые никогда не сможет сконструировать.
Анника стучит в дверь.
— Привет, — неловко говорит она. — Я не помешаю?
— Нет, нет. Что такое?
Она подскакивает к нему.
— Ну, чем похвастаешься? Какое-нибудь изобретение, которое перевернет весь мир и принесет нам миллионы?
— Если бы.
— Ты же не строишь тут какие-нибудь коварные планы против меня?
— Да, я собираюсь постепенно свести тебя с ума своими сатанинскими способами тереть сыр.
Анника показывает ему язык.
— Надо разработать какое-нибудь средство для мести.
— Ты про него?
— Да.
— Должен признаться, я об этом думал.
— Ты обязан мне рассказать.
— Нет, это глупо.
— Давай.
На губах Мензиса появляется полуулыбка.
— Ну, слушай: мы подсунем ему в спальню крохотный аудиоплеер, который будет непрерывно проигрывать запись с зудением комара. Запускаться он будет только в темноте, то есть писк будет начинаться, едва он погасит свет. А когда он включит его обратно, чтобы отыскать и убить комара, звук исчезнет. И так далее, и так далее, пока ему не потребуется смирительная рубашка.
— Гениально! Обязательно надо сделать!
— Нет, нет.
— Почему?
— Ну, тут много причин.
— Например?
— Во-первых, я даже толком не знаю, как это можно реализовать. К тому же нас непременно поймают. А еще я не хочу тратить время на прибор, чтобы просто помучить кого-то. Какой смысл? Позлить его немного? А мы будем сидеть по ночам довольные, что где-то там кто-то бесится?
— Ладно, не обязательно эту штуку с комаром. Но хоть что-нибудь, хоть как-то же надо отомстить, нет?
— Я подозреваю, что месть в теории лучше, чем на практике. То есть, если ты заставишь кого-то страдать за то, что страдал сам, истинного удовольствия не получишь.
— Как ты заблуждаешься.
— В мести вообще смысл есть? Ну, то есть человек мстит, чтобы как-то уравновесить несправедливость? Но этого не добиться. Или просто чтобы почувствовать себя лучше? Мне, если я отомщу, лучше не станет.
— Значит, если тебе сделают какое-нибудь дерьмо, этого вообще уже не исправить? — Анника смотрит в сторону, стараясь казаться непринужденной.
— Думаю, да, — отвечает Мензис. — Я считаю, что дерьмо надо просто забывать. Но исправить что- либо в том смысле, в котором ты об этом говоришь, невозможно. Я так полагаю.
Она качает головой.
— Черт.
— Что?
— Не знаю, мне как-то не по себе. Ты не такой мстительный, как я. Ты бы должен злиться.
— На него?
— На меня. Понимаешь?
— Нет, это совсем не для меня, я не хочу, чтобы ты страдала.
— Тогда я буду еще больше страдать.
— Ну что я, по-твоему, должен делать?
— Чего ты злишься? Мы просто разговариваем.
— Я не злюсь. Я просто не знаю, чего ты от меня ждешь. — Мензис откашливается. — Ты не понимаешь, что без тебя мне будет хуже. Прости, это звучит чересчур сентиментально. Но, по правде говоря, даже если бы ты что пострашнее сделала, я не смог бы тебя отвергнуть. Не смог бы. Когда ты причиняешь мне боль, я лишь еще больше нуждаюсь в утешении. От тебя. Мне не следовало бы в этом признаваться, но…
— Все нормально.
Но это ненормально. Мензису лучше было бы замолчать. Чем больше он твердит о прощении, тем больше Анника отдаляется от него.
— Мне уже сорок один год, — говорит он, — я живу в стране, на языке которой не говорю, без тебя я тут совсем чужой, коллеги считают меня каким-то прохвостом.
— Не считают.
— Считают. Послушай, я мальчик на побегушках у Кэтлин. Она скажет, и я бегу. И другого выбора у меня нет. Что, рано или поздно я изобрету что-нибудь грандиозное и смогу бросить журналистику? Этого не произойдет.
— Может произойти.
— Не может. У меня не может быть другой жизни. Без тебя я… ну, ты меня видела, Анника. Я рассказывал, как жил до тебя. Так что я несколько беспокоюсь. То есть я в общем-то в ужасе.
— Чего ты так боишься?
— До тебя я лет десять прожил один.
— Я знаю. Знаю. Но… — На некоторое время она замолкает. — Нельзя жить с человеком только потому, что боишься одиночества.
— Да? А разве это не самая достойная причина быть с кем-то? Я ради этого готов мириться с чем угодно. Ну, то есть смотри, меня никогда так не унижали. Ты знала, что он разослал это письмо всей редакции?
У Анники кровь стынет в жилах.
— Что?
— Я серьезно.
Она закрывает рот рукой.
— Ты не говорил.
— И к нему была прикреплена фотография. Твоя. На нашей кровати.
Она бледнеет.
— Я не шучу, — добавляет он. — Все это видели.
Она закрывает глаза и качает головой.
— Черт, чтобы мне сдохнуть.
— Ничего страшного, — говорит Мензис, — ничего страшного. Слушай, я к тому, что все это, с начала и до конца… от всего этого мне просто дурно, или… или, потому что я не знаю. Прости, что-то на меня накатило. Можешь надо мной смеяться. Но вот так я себя чувствую. Но не важно. Все нормально. — Он дотрагивается до щеки Анники. — Спасибо, — говорит он, — за то, что приехала со мной в Италию. — Он целует ее. — Ты пришла сюда, вниз, чтобы попрощаться со мной?
