повернуть: сюда, к нам, или туда, к ним, то не будет от тебя пользы. Ты напомнил мне бедняка, который задумал построить себе хату, потому что надоело жить у чужих. С трудом наскреб денег на фундамент, с горем пополам поставил стены, осталось только крышу соломой покрыть. Но он так замучился, что уже и пальцем пошевелить не мог. А тут еще жена подзуживает: «Пропади она пропадом, твоя хата! Коли так мучиться — лучше пойти в чужую!» А в чужую, — значит, к кулаку в батраки или к буржую в рабы, хрен редьки не слаще.
— Ты чего ко мне прицепился, как репей к кожуху? — не стерпел бедняга и тоже начал пробираться к трибуне. — А ну слазь, дай мне слово молвить. Товарищи! Я сказал то, что думал. На то у нас и свобода. Заныло сердце — я и крикнул: «Болит!» От вас же никуда не уйду. Могу даже поменяться с тобой, товарищ смазчик, местами: я буду буксы стеречь, а ты, помоложе да посильней, иди туда, куда тебя зовут. — И ткнул пальцем в плакат на агитпоезде, на котором было написано: «Ты записался добровольцем?»
Под крики «правильно» дядька сошел с трибуны.
Смазчик снова собрался говорить, но его уже не захотели слушать.
К Петровскому подошел его ординарец:
— Григорий Иванович! Диспетчер просил передать, что через полчаса наш поезд должен выйти на линию.
— Хорошо. А вам, — Петровский обратился к «враждующим сторонам», стоявшим вблизи трибуны спиной друг к другу, — нечего препираться, потому что вы пока все на фронте и только крепкая дружба между вами принесет желаемую победу над разрухой и трудностями.
Петровский уже сошел с трибуны и направился к поезду, а толпа все не расходилась.
Андрей Чубок успел раздать листовки, газету «Рабочий и селянин» и в последний момент вскочил на ступеньки своего вагона.
…После Конотопа агитпоезд круто свернул на Харьков.
Однообразный перестук колес, шум дождя за окном, уносимый вдаль паровозный гудок, наверное, и существуют лишь для того, чтобы помочь человеку помечтать, повспоминать, заглянуть в будущее. Петровский решил немного передохнуть, но в дверь легонько постучали.
— Григорий Иванович, приближаемся к Ворожбе, — сообщил Андрей Чубок.
— На дворе дождь и ветер?
— Да.
Едва поезд остановился, как в тамбуре прозвучал густой бас:
— Где он тут? Ведите меня к нему!
Чем-то знакомым и близким повеяло на Петровского, когда он услышал этот голос. А Чубок даже растерялся, увидев, как в вагон уверенно шагнул улыбающийся великан военный с ромбами на рукаве. Не успел Андрей опомниться, как Григорий Иванович широко развел руки и пошел навстречу гостю:
— Степан! Мой дорогой Непийвода, как же ты нашел меня?
— В агитпоезде имени Ленина довольно легко найти Григория Петровского, — засмеялся Степан.
— Какой у тебя внушительный и грозный вид! Недаром про тебя ходят легенды! Идем в мою хату. Ты откуда и куда?
— С фронта. Срочно вызывают в Москву. Сейчас будет мой поезд.
Они оглядывали друг друга, наперебой задавали вопросы, пользуясь короткими минутами, подаренными им горячим временем борьбы и сутолокой быстротечной жизни.
— Как твоя семья, Григорий? Доменика? Сыновья?
— Живы-здоровы, заезжай. А как твои?
— Таня и Лида замужем в Харькове, Харитя — со стариками. А отец все мечтает вернуться в село…
В эту минуту мимо агитпоезда пропыхтел встречный. Степан вскочил:
— Верно, мой… Слушай, Григорий, я все хотел тебя спросить: как твои друзья по Думе?
— Муранов в Москве, работает в ЦК партии, бывает, встречаемся. Бадаев в Петрограде на продовольственном фронте, Самойлов на Украине на руководящей работе. Шагов умер после возвращения из ссылки. Ну, а о Малиновском ты, вероятно, слыхал, в восемнадцатом объявился в Москве и по приговору Верховного трибунала расстрелян как провокатор…
— Может, Гриша, встретимся на Десятом съезде партии. Дай же я тебя напоследок обниму…
— Только не задуши!
На рассвете агитпоезд покинул Ворожбу. Погода изменилась к лучшему. И снова начались частые остановки, выступления, митинги, вопросы, ответы, распространение листовок, газет и пропагандистских брошюр, выпускаемых походной типографией.
Стояли в Белополье, Сумах, Тростянке, Богодухове. 4 октября подходили к Люботину — последней остановке перед Харьковом.
— А ну, Оленка, — сказал Петровский своей секретарше, — подбей-ка на счетах, что мы успели сделать за сорок дней нашей «прогулки на колесах».
— За сорок два дня сделано двадцать пять остановок. Проверено двести десять советских учреждений и партийных организаций. Проведено сто тридцать шесть митингов, собраний, заседаний и совещаний. В митингах приняло участие более ста тысяч человек. Распространено три тысячи листовок и воззваний, напечатанных нашей типографией. Хатам-читальням и клубам передано семьсот восемьдесят три библиотечки… Показано семьдесят киносеансов.
— Как ты думаешь, Оленка, много или мало?
— Не знаю…
— На такой работе всегда нужно думать, что ты сделал мало.
Утром 5 октября агитпоезд остановился на перроне харьковского вокзала.
Петровский направился к машине. Вдруг умоляющий женский голос остановил его:
— Григорий Иванович! Товарищ Петровский!
Сквозь толпу к нему с трудом пробралась женщина в красной косынке. Она молча протянула Петровскому сложенный вчетверо лист бумаги.
Григорий Иванович развернул бумагу и прочел: «Всеукраинскому старосте Григорию Ивановичу Петровскому в собственные руки. Пишет и просит Максим Колесник, верный сын Революции, вчерашний председатель сельсовета, а ныне — арестант. Обращаюсь к вам по-пролетарскому: или позвольте мне, Григорий Иванович, найти закопанный хлеб у кулака Самсона Будки, или дайте команду, чтоб меня, невинного, расстреляли. Мой адрес теперь короткий: Харьков, Холодная Гора и холодная тюрьма, то есть допр.[1] Максим Колесник».
— Вы кто будете Максиму Колеснику?
— Жена.
— Передайте вашему мужу, что я займусь его делом…
Слава о грозе кулаков и бесстрашном большевике Максиме Колеснике разнеслась далеко. Мироеды неоднократно покушались на его жизнь: стреляли из обреза, поджигали хату, а ему, будто заколдованному, все было нипочем. Особенно возненавидели его кулаки, когда он стал выискивать и раскапывать их тайники с зерном. На совесть выполнял продразверстку и добывал хлеб для Рабоче-Крестьянской Красной Армии Максим Колесник.
И все же нашелся среди кулаков Самсон Будка, у которого Колесник никак не мог обнаружить тайник с хлебом. Максим перекопал всю его усадьбу — ничего нет. К каким мерам ни прибегал, все было напрасно. Тогда Колесник выхватил наган из кобуры и приказал:
— Иди!
Самсон Будка послушно двинулся вперед. Они дошли до пустого амбара, и Колесник сказал:
— Будешь тут сидеть, кулацкая твоя душа, пока не признаешься. Ни пить, ни есть не дам.
Закрыл на замок дверь, поставил сторожа с берданкой:
— Попробует сбежать — стреляй!
Кулачье смекнуло, что Колесник нарушил закон. Кинулось к прокурору. На восьмой день едва живого Самсона выпустили из амбара. А Колесника судила выездная сессия. Так очутился он за решеткой на
