некоторым подсчетам, находилось больше пяти тысяч вооруженных головорезов…
Когда меня призвали в армию, легенды о всемогущих маньчжурских бандитах были на пике популярности, так что я всерьез намеревался стать одним из таких лихих ловцов удачи, если нам посчастливится прорваться в Китай. Изначально мы обдумывали план побега втроем — я, Канадзава и Немото, но потом решили привлечь еще двоих сослуживцев и вместе стали прикидывать, как сподручнее похитить несколько пистолетов.
Что греха таить, идея стать вольным разбойником приходилась мне по сердцу все больше и больше, потому что перед нашими глазами постоянно маячил вдохновляющий пример. Помните, я упоминал квартал красных фонарей в городке по соседству с нашей военной базой? Так вот — примерно раз в полгода, а то и чаще, туда наведывался предводитель самой могущественной во всей провинции Килин бандитской шайки. Разбойничьего атамана звали Вонг Кангх — он был крупным, смуглым мужчиной. Его длинные усы свисали ниже подбородка, на голову была нахлобучена шапка из медвежьего меха, из-под нее ниспадали густые волосы, собранные сзади в длинный пучок, они доставали до самой луки седла, а под седлом у него был прекрасный гнедой конь. Главаря разбойников неизменно сопровождало не меньше дюжины сподвижников, и казалось, даже ветру не под силу догнать этих смельчаков! Они развлекались в городке пару дней, спускали в веселом квартале несколько сотен иен, а потом снова переправлялись через реку Туман и исчезали на китайской стороне.
Я видел главаря разбойников несколько раз и запомнил именно таким — гнедой конь несется, громко цокая копытами по каменистой тропе, а он стоит в стременах — длинные волосы развеваются, за ним мчатся его верные сподвижники, их плащи небрежно наброшены и плещутся на ветру. Нам — рядовым строевой службы, до последней клетки тела пропитавшимся пылью и потом во время строевых упражнений на плацу, всадники казались благородными разбойниками, прибывшими из иного, чарующего мира! Поверьте — тогда я отдал бы все что угодно, лишь бы оказаться одним из них и день за днем мчаться галопом по зеленым склонам холмов…
Только много позже я узнал, что атаман Вонг Кангх имел мало общего с тем сказочным благородным разбойником, которого мы себе воображали. На деле он был тесно связан с японскими секретными службами и приезжал в Хорьонг исключительно за тем, чтобы продать японской военной разведке сведения о ситуации в провинции Килин. Между атаманом и офицерами из специального разведывательного отдела существовала негласная договоренность — они встречались в условленном заранее месте, там офицер секретной службы выслушивал отчет бандитского главаря и оплачивал собранную информацию. Именно поэтому власть позволяла Вонг Кангху развлекаться в борделях рядом со штаб-квартирой пограничной воинской части, беспрепятственно проезжать сквозь армейские сторожевые посты и караулы. Но в те счастливые времена мы даже не подозревали о подлых проделках нашего кумира, а просто ждали подходящего момента, чтобы сбежать из части и примкнуть к его отряду.
На счастье или на беду, подходящий момент так никогда и не наступил. Чем ближе подходило время приводить наш план в исполнение, тем сильнее мы мандражировали. В итоге Канадзава окончательно скурвился и побежал каяться сержанту. Всех причастных сразу же арестовали и подвергли допросу. Если верить словам сержанта, все участники неудавшегося побега сразу же сознались и искренне раскаялись в преступных намерениях. Все, кроме меня. Я продолжал утверждать, что ничего не знаю о подобных планах. Армейское начальство, единственно по той причине, что я продолжал запираться, решило счесть меня главным организатором побега.
Обычно солдат, заподозренных в серьезных воинских преступлениях, отправляли в военную тюрьму Кокура на юге Японии. Я рассчитывал, что со мной поступят аналогичным образом, но вместо этого меня подвергли обычному дисциплинарному аресту и посадили на гауптвахту.
Под гауптвахту было отведено унылое цементное здание в северном углу казарм, сразу за караульным помещением. Двери закрывала толстая деревянная решетка, в старину такие решетки использовали во всех японских тюрьмах — а внутри гауптвахты происходило такое, что тюрьма Сугамо устыдилась бы собственной мягкости! Все пространство гауптвахты было поделено на крохотные камеры, даже один человек втискивался в такую ячейку с трудом. В камере невозможно было ни встать, ни сесть, так что заключенному приходилось весь день проводить лежа. Камера была меньше метра в ширину, места едва хватало, чтобы впихнуть плечи! Если прикинуть навскидку остальные размеры, то в высоту камера составляла примерно полметра, а в длину — около двух метров, а обстановка в ней исчерпывалась деревянным полом и ветхим одеялом. Так что в этом “деревянном гробу” даже перевернуться было практически невозможно.
Другие заключенные находились в таких же адских дуплах, но дежурные офицеры не спускали с нас глаз и сурово наказывали за разговоры, так что кругом было тихо, как в могиле. Единственным развлечением среди тюремной рутины был поход в уборную. Туалет находился за пределами гауптвахты, и охрана два раза в сутки выводила заключенных опорожниться. Но человек не может справлять малую нужду всего дважды в день! Потому, когда заключенных прижимало пописать, приходилось звать охранника:
— Что стряслось? — спрашивал охранник.
— Мне надо в уборную, по малой нужде…
— Выводить заключенных строго запрещено! Терпи, — сурово отрезал он.
— Ну пожалуйста… Мне очень надо… Пожалейте меня… — хныкал заключенный еще какое-то время, и в конце концов охранник, ругаясь на чем свет стоит, вел бедолагу в уборную. Крики заключенных, перебранки с охраной, скрежет запоров и звук шагов — вот, считай, и все звуки, которые можно было услышать в течение дня.
Я не могу передать вам, как это тяжело, можно сказать невыносимо, лежать целый день в замкнутом пространстве, без возможности шевельнуться. Всех остальных скоро выпустили из-под ареста, а я остался в одиночестве, и мое пребывание на гауптвахте превратилось в полную агонию. Если оставить человека лежать в темноте без движения, рано или поздно ум его помутится. Это страшнее любой физической боли, худшая пытка, которую можно себе представить! Чтобы не свихнуться окончательно, приходится кричать — ты чувствуешь себя живым, когда слышишь собственный крик:
— Пожалуйста… Прошу вас, выпустите меня хоть на минуту — размять спину… У меня все тело затекло…
Но охранники только глумливо скалились через решетку:
— Что за шум в неурочное время? Заткнись!
Если несмотря на предупреждение я продолжал орать, он просто открывал дверцу ячейки и давал мне по макушке такого тычка, что в глазах темнело. В итоге мозги у меня малость съехали набекрень, я дни напролет вслух проклинал Канадзаву и клялся, что непременно убью этого предателя!
Потом меня стали донимать галлюцинации, некоторые я помню гораздо отчетливей, чем реальные события. Мне казалось, будто я скачу галопом на собственном коне и вдруг понимаю, что я — китаец! Я скачу, меня сопровождает целая группа всадников, все как один на алых лошадях. Самое занятное, что алые кони под всадниками не настоящие — это детские лошадки-качалки из дерева, выкрашенного красной краской. И странное дело, игрушечные лошадки двигаются куда быстрее, чем настоящие. Я решил выяснять, откуда взялись эти игрушечные лошадки, и неведомый голос сказал мне:
— Неужели ты еще не знаешь? Пришло время деревянных лошадок-качалок, больше не осталось ни единой обычной лошади! — я внезапно понял, что неведомый голос принадлежит Канадзаве, и закричал:
— Каназадва, ты подлый предатель! Я пришел тебя убить… — и я принимался охотиться за этой бесплотной тенью, но призрак Канадзавы только смеялся мне в ответ:
— Думаешь, жалкий китаец, ты можешь убить японского солдата? — Он вытаскивал пистолет и наводил на меня.
Я бежал от него как безумный и оказывался на парадном плацу — солдаты кругом что есть мочи колотили друг друга, а полковник отдавал им безумные команды. Я пристально всматривался в полковника, и мне казалось, я вижу перед собой Немото.
— Немото, что ты здесь делаешь? — безнадежно спрашивал я.
— Ты предатель, — сурово объявлял мне Немото, — я пришел убить тебя!
Меня сгребали в охапку, тащили к дереву в центре плаца, на его ветках уже болталась петля, но я больше не мог сопротивляться, мои мышцы сковывал холод. Я оглядывался и видел кругом один лишь
