— Да, да! Вы правы! Известить и выразить своё глубокое соболезнование! — подхватил директор и тут же оробел: — Но как с ним связаться: это же Карасёв!!!
— Очень просто. Позвонить в приёмную губернатора, а там уж сообщат по вертушке, — посоветовал главный редактор.
— Вот и этого делать не надо. Разберёмся без губернатора и Москвы. Сами! — жёстко вмешался Рындин, до этого он молчал, сосредоточенно внимал всему, что здесь говорили, стараясь не упустить ни единого слова, ни вздоха.
Но ему объяснили, кто такой московский Карасёв, мол, тот самый.
— Очень ценное сведение, — снова отметил капитан, видимо, намотав на свой воображаемый ус ещё один информационный виток, и добавил: — Когда будете ставить в известность, непременно заверьте: наш райотдел, несмотря на отсутствие состава преступления, сделает всё, не жалея сил.
Едва директор, отзвонив в приёмную губернатора, положил телефонную трубку, в кабинет вошёл он, Фаянсов, и с этой минуты все дальнейшие события протекали на его глазах. Да и сам он стал их полноправным участником, а с точки зрения капитана Рындина, наверное, и особенно важным.
Фаянсов уже знал о самоубийстве Льва Кузьмича, ему об этом поведала пришедшая за ним секретарша. Пока они шли в кабинет, она в сердцах крыла покойного на все корки, обзывала «идиотом» и «кретином», будто услышав её и устыдившись, Карасёв мог передумать и вернуться из небытия. Она же с присущим для женщин вниманием к малейшим подробностям описала всё происшедшее в кабинете.
«Где же он взял губную помаду? Наверное, стибрил у Веры, у кого же ещё. Она мажется красной помадой, не просто красной, а предпочитает ярко-красную», — ни с того ни с сего, в общем совершенно неуместно, подумал Фаянсов.
Он, к своему удивлению, принял известие о самоубийстве Карасёва, как нечто естественное. Будто Лев Кузьмич всего-навсего отколол свой очередной номер. Видно, ко всему его приучил сам Карасёв, бедный он, бедный!
Обычно от встреч с начальством Пётр Николаевич не ждал ничего доброго, даже не чувствуя за собой вины, он-то не чувствовал, а оно, начальство, чувствовало, и по-своему, и поди знай что именно. «Начальство — кирпич, готовый свалиться на твоё темя», — шутил он в умных беседах с самим собой. Но сейчас Фаянсов внимание к своей особе объяснял так: Карасёв умер, и ему, шрифтовику, сейчас будет велено написать на листе ватмана извещение и повесить в студийном вестибюле, поэтому присутствие милицейского офицера не вызвало у него беспокойства, к тому же, по словам секретарши, именно участковый и принёс горькую весть. Из её уст ему была известна и почти мистическая, в менее печальных обстоятельствах способная показаться забавной, деталь: этот капитан был живым персонажем, тем самым участковым Рындиным из спектакля, поставленного Карасёвым.
Горя любопытством, Пётр Николаевич тотчас уставился на капитана и отметил необычность его лица: резкие черты, словно обведённые чёрной тушью, на общем круглощёком, почти бабьем, добродушном фоне. Но вот когда директор повернулся к милиционеру и сказал: «Это и есть господин Фаянсов», у Петра Николаевича сразу тоскливо сжалось сердце. Неужто и напоследок что-то ему подсуропил неуёмный Карасёв? Ах, Лев Кузьмич, Лев Кузьмич… За что же?
Капитан ему ответил тем же: впился в него острым взором, будто просветил рентгеном каждый его орган, с мозговых извилин и кончая мошонкой. И вынеся своё заключение, обратился к директору:
— Где бы нам побеседовать с глазу на глаз?
Пётр Николаевич решил держаться твёрдо и отвергать абсолютно всё. В конце концов он не чувствовал за собой ни малейшей вины, он всё так же лоялен, тщательно чтит законы, вовремя платит за квартиру и переходит улицу только на зелёный свет. Но сейчас он всё узнает сам. «Уже осталось недолго», — с грустным юмором подумал Пётр Николаевич.
Директор ещё не избавился от сердечной признательности и потому предоставил Рындину свой кабинет, даже его навязал: работайте, так сказать, боритесь, здесь вам будет удобно…
Все вышли, заинтригованно косясь на Фаянсова, стараясь найти на его челе некий скрытый знак, привлёкший чуткий глаз закона. И он остался наедине с непроницаемым представителем государства.
Капитан перебрался за директорский стол, Фаянсова усадил перед собой, лицом к свету, и будто бы благодушно осведомился:
— У вас тут все сумасшедшие?
— Только я. То есть считаюсь таковым, — с горькой иронией ответил Пётр Николаевич, да и зачем было скрывать, если капитану небось уже надули в оба уха.
— Лечитесь?
— Зачем? На самом деле я здоров.
— А это мы сейчас проверим. Вам, конечно, известно: я тот капитан Рындин, будто бы придуманный Карасёвым. Известно, известно. Я это понял, когда вы вошли и зыркнули на меня в оба глаза. Я так и понял: ага, сказали. Итак, откуда он мог знать, что к его телу явлюсь именно я? Рындин! А не какой-нибудь, скажем, Утюгов?
— А вы единственный на вашем участке, и кому явиться, как не вам? — сказал Фаянсов.
— Верно, — одобрительно сказал капитан, хотя по глазам было заметно, что сам-то он так подумал в первый раз. — Вы рассуждаете вполне разумно. Тогда приступим к нашим баранам.
И стал будто бы что-то искать на столе, может, отару этих баранов, а потом вдруг вскинул голову и в упор выстрелил:
— Где вы должны встретиться с Карасёвым? После его смерти?
— Нигде! — не задумываясь, так же быстро ответил Фаянсов.
— Ой ли? — усмехнулся участковый. — А вот сам Карасёв утверждает, что будет вас ждать. А где, вы знаете сами. И, возможно, в данный момент вас ждёт. — И он, для пущей убедительности, что ли, даже засёк время на своих наручных часах, тускло мерцающих на тыльной стороне руки.
— Как может что-то утверждать человек, которого нет? — спросил сбитый с толку Фаянсов.
— А вот так! — Капитан, хитро поглядывая на Фаянсова, снова развернул предсмертную записку Карасёва, отогнул нижнюю часть, дотоле скрываемую от остальных, и медленно, вбивая каждое слово в сознание Петра Николаевича, зачитал: — «Пэ. Сэ. Передайте Фаянсову: я его буду ждать. Где, он знает сам». Что из этого следует? А то, что вам известно место встречи. И даже её время.
— Не может быть, — пробормотал Фаянсов и потянулся к записке.
— Не положено. Документ. — Капитан вначале отдернул листок, но сейчас же передумал. — А впрочем, убеждайтесь сами.
Фаянсов с первого взгляда узнал руку Карасёва, и в записке всё повторялось слово в слово, как и прочёл капитан.
— Как это объяснить? — спросил он, ничего не понимая.
— Нет, это я вас спрашиваю, где вас ждёт покойный Карасёв? — неумолимо возразил Рындин.
И тут Петра Николаевича осенило.
— Кажется, я знаю где.
— Так. Выкладывайте! — Впервые в голосе капитана послышалось вполне человеческое волнение. Он напрягся, весь превратился в сплошное ухо.
— На том свете! — чуть ли не ликуя, объявил Фаянсов.
— А вот шутить с милицией я вам не рекомендую, — холодно предупредил Рындин.
— Я и не шучу. Подумайте сами, где ещё может ждать умерший? Ну разумеется, в ином, загробном, мире!
— Однако нет ни загробного, ни ещё какого иного мира, есть только наш, реальный, вот этот, — и капитан для наглядности гулко похлопал ладонью по столу: мир, мол, вполне осязаемый.
— А Лев Кузьмич считал по-своему.
И Фаянсов вкратце изложил теорию Карасёва о теле-коконе, об освобождении души и переселении её в некий космический мир.
— Видимо, тут перелёт с образованием. Есть недолёт, у Карасёва перелёт, — сказал капитан, усиленно работая головой. — Но допустим, что он так и думал. Тогда вопрос второй: почему он ждёт… то есть наметил ждать именно вас? Что у вас общего? Какая меж вами связь?
— Нет у нас ничего общего. Нет и связи. Мы с ним были разными, каждый сам по себе.
