Он обернулся. Это был Жорж, его сосед по койке, у него было доброе и грустное лунообразное лицо. Он ему улыбался.
— Ну что? — спросил Матье. — Все нормально?
— Нормально, — ответил тот. — Вот ведь как идут дела.
— Не жалуйся, — сказал Матье. — При другом раскладе ты бы уже был не здесь. Ты был бы там, где стреляют.
— Что ж, да, — согласился тот. Он пожал плечами: — Здесь или в другом месте.
— Да, — подтвердил Матье.
— Я доволен, что увижу дочку, — сказал Жорж. — Если бы не это… Я снова вернусь в контору; я не очень лажу с женой… Будем опять читать газеты, волноваться из-за Данцига; все начнется, как в прошлом году. — Он зевнул и добавил: — Жизнь везде одинакова, правда?
— Везде одинакова.
Они вяло улыбнулись. Им больше нечего было друг другу сказать.
— До скорого, — сказал Жорж.
— До скорого.
По другую сторону решетки играли на аккордеоне. По другую сторону решетки был Нанси, был Париж, четырнадцать часов лекций в неделю, Ивиш, Борис, может быть, Ирен. Жизнь везде одинакова, всегда одинакова. Он медленным шагом пошел к решетке.
— Осторожно!
Солдаты сделали ему знак отойти: они на земле провели линию и без особого пыла играли в расшибалочку. Матье на минуту остановился: он увидел, как катились монетки, а потом другие, а потом еще одна. Время от времени монета вращалась вокруг своей оси, как волчок, спотыкалась и падала на другую монету, наполовину закрывая ее. Тогда солдаты выпрямлялись и вопили. Матье пошел дальше. Столько поездов и грузовиков бороздили Францию, столько мук, столько денег, столько слез, столько криков по всем радио мира, столько угроз и вызовов на всех языках, столько сборищ — и все пришло к тому, чтобы кружить по двору и бросать монеты в пыль. Все эти люди сделали над собой усилие, чтобы уехать с сухими глазами, все вдруг посмотрели смерти в лицо, и все, после многих затруднений или же смиренно приняли решение умереть. Теперь они ошалели и, опустив руки, были втянуты этой жизнью, которая нахлынула на них, которую им еще оставляли на миг, на малый миг, и с которой они уже не знали, что делать. «Это день обманутых», — подумал Матье. Он схватил прутья решетки и посмотрел наружу: солнце на пустой улице. На торговых улицах городов уже сутки был мир. Но вокруг казарм и фортов оставался смутный военный туман, который никак не рассеивался. Невидимый аккордеон играл «Ля Мадлон»; теплый ветерок поднял на дороге вихрь пыли. «А моя жизнь, что я с ней буду делать?» Это было совсем просто: в Париже на улице Юнгенс была квартира, которая его ждала: две комнаты, центральное отопление, вода, газ, электричество, зеленые кресла и бронзовый краб на столе. Он вернется к себе, вставит ключ в замочную скважину; он снова займет свою кафедру в лицее Бюффон. И ничего не произойдет. Совсем ничего. Привычная жизнь ждала его, он ее оставил в кабинете, в спальне; он проскользнет в нее без затруднений, никто не причинит ему затруднений, никто не намекнет о встрече в Мюнхене, через три месяца все будет забыто, останется всего лишь маленький невидимый шрам на непрерывности его жизни, маленький излом: воспоминания об одной ночи, когда он посчитал, что уходит на войну.
«Я не хочу, — подумал он, изо всех сил сжимая прутья решетки. — Я не хочу! Этого не будет!» Он резко обернулся и, улыбаясь, посмотрел на блестящие от солнца окна. Он чувствовал себя сильным; в глубине души появилась маленькая тревога, которую он начинал узнавать, маленькая тревога, которая придавала ему уверенности. Неважно кто; неважно где. Он больше ничем не владел, он больше ничем не был. Мрачная позавчерашняя ночь не будет потеряна; эта большая суматоха не будет совсем бесполезной. «Пусть они вложат в ножны свои сабли, если хотят; пусть начинают войну, пусть не начинают, мне наплевать; я не одурачен». Аккордеон умолк. Матье снова закружил по двору. «Я останусь свободным», — подумал он.
Самолет описывал широкие круги над Бурже, черная волнообразная смола покрывала половину посадочной полосы. Леже наклонился к Даладье и крикнул, показывая на нее:
— Какая толпа!
Даладье, в свою очередь, посмотрел; он в первый раз после их отлета из Мюнхена заговорил:
— Они пришли набить мне морду![70]
Леже не возразил. Даладье пожал плечами:
— Я их понимаю.
— Все зависит от службы охраны порядка, — вздыхая, сказал Леже.
Он вошел в комнату с газетами. Ивиш сидела на кровати, опустив голову.
— Так и есть! Сегодня ночью подписали.
Она подняла глаза, у него был счастливый вид, но он замолчал, внезапно смутившись от взгляда, который она на нем остановила.
— Вы хотите сказать, что войны не будет? — спросила она.
— Ну да.
Войны не будет; не будет самолетов над Парижем; потолки не рухнут под бомбами: нужно будет жить.
— Войны не будет, — рыдая, говорила она, — не будет, а у вас довольный вид!
Милан подошел к Анне, он спотыкался, у него были красные глаза. Он дотронулся до ее живота и сказал:
— Вот кому не повезет.
— Что?
— Малыш. Я говорю, что ему не повезет.
Он, прихрамывая, дошел до стола и налил себе стакан. С утра это был пятый.
— Помнишь, — сказал он, — ты однажды упала с лестницы? Я тогда подумал, что у тебя будет выкидыш.
— Ну и что? — сухо спросила она.
Он повернулся к ней со стаканом в руке; у него был вид человека, произносящего тост.
— Это было бы лучше, — усмехаясь, ответил он.
Она посмотрела на него: он подносил ко рту стакан, и рука его мелко дрожала.
— Может быть, — сказала она. — Может быть, это было бы и лучше.
Самолет сел. Даладье с трудом вышел из салона и поставил ногу на трап; он был бледен. Раздался дикий вопль, и люди побежали, прорвав полицейский кордон, снося барьеры; Милан выпил и, смеясь, провозгласил: «За Францию! За Англию! За наших славных союзников!» Потом он изо всех сил швырнул стакан о стену; они кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует Англия! Да здравствует мир!», они размахивали флагами и букетами. Даладье остановился на первой ступеньке; он ошеломленно смотрел на них. Он повернулся к Леже и процедил сквозь зубы:
— Ну и мудаки!
Примечания
1
Второй раунд переговоров Гитлера и Чемберлена по вопросу Судет прошел в курортном местечке Годесберге, в отеле «Дрезен». Сэр Чемберлен остановился в отеле «Петерсберг», на противоположном берегу Рейна. На первой странице «Пари-Суар» от 23 сентября 1938 г. помещена фотография этих мест и подробная статья, чем Сартр, видимо, воспользовался при работе над романом. В период мюнхенского кризиса тираж «Пари-Суар» достиг 2 миллионов экземпляров — рекорд для тогдашней французской прессы.
