— целый город без курева?
Он обратил взгляд на Матье и, казалось, увидел его впервые. Его взгляд снова стал неприязненным.
— Вы все это еще узнаете, — сказал он.
— Не обязательно, — возразил Матье, — войны еще можно избежать.
— Конечно! — сказал Гомес. — Войны всегда можно избежать.
Он усмехнулся и добавил:
— Достаточно бросить чехов на произвол судьбы.
«Нет, старина, — подумал Матье, — нет, старина! Испанцы могут давать мне урок относительно Испании, это их право. Но для чешских уроков требуется присутствие чеха».
— Скажите честно, Гомес, — спросил он, — нужно ли их поддерживать? Еще не так давно коммунисты требовали автономии для судетских немцев.
— Нужно ли их поддерживать? — спросил Гомес, передразнивая Матье. — Нужно ли было нас поддерживать? Нужно ли было поддерживать австрийцев? А кто поддержит вас, когда наступит ваш черед?
— Речь идет не о нас, — сказал Матье.
— Речь идет о вас, — сказал Гомес. — О ком же еще мы говорим?
— Гомес, — сказал Матье, — ешьте турнедо. Я прекрасно понимаю, что вы нас всех ненавидите. Но сегодня ваш последний вечер отпуска, мясо стынет на тарелке, вам улыбается женщина, и кроме всего прочего, я был за вмешательство.
Гомес спохватился.
— Знаю, — улыбаясь, сказал он, — знаю-знаю.
— И потом, согласитесь, — продолжал Матье, — в Испании ситуация была ясной. Но ваши разговоры о Чехословакии менее убедительны, и я вижу здесь гораздо меньше ясности. Есть вопрос права, который мне не удается разрешить: допустим, судетские немцы действительно не хотят быть чехами?
— Оставьте вопросы права, — сказал Гомес, пожимая плечами. — Вы ищете конкретную причину для войны? Есть только одна: если вы не будете воевать, вам хана. Гитлеру нужна не Прага, не Вена, не Данциг — ему нужна вся Европа.
Даладье посмотрел на Чемберлена, затем на Галифакса, потом отвел глаза и взглянул на позолоченные часы на консоли; стрелки показывали десять часов тридцать шесть минут; такси остановилось перед «Кубинской хижиной». Жорж повернулся на спину и слегка застонал, храп соседа мешал ему спать.
— Я могу, — сказал Даладье, — только повторить то, что уже заявлял: французское правительство взяло на себя обязательства[49] по отношению к Чехословакии. Если правительство Праги отвергнет немецкие предложения, и если, вследствие этого отказа, оно станет жертвой агрессии, французское правительство будет считать себя обязанным выполнить свои обязательства.
Он кашлянул, посмотрел на Чемберлена и подождал.
— Да, — сказал Чемберлен. — Да, разумеется.
Казалось, он был расположен добавить еще несколько слов; но слова не прозвучали. Даладье ждал, чертя носком туфли круги на ковре. Наконец он поднял голову и усталым голосом спросил:
— Какой будет при такой ситуации позиция британского правительства?
Франс, Мод, Дусетта и Руби встали и поклонились. В первых рядах раздались вялые аплодисменты, и тут же толпа направилась к выходу, с шумом двигая стульями. Мод поискала взглядом Пьера, но он исчез. Франс повернулась к ней, у нее горели щеки, она улыбалась.
— Хороший вечер, — сказала она. — По-настоящему хороший вечер.
Война была здесь, на белой площадке, она была мертвым сверканием искусственного лунного света, фальшивой горечью заткнутой трубы, этим холодом на скатерти, в запахе красного вина и этой затаившейся старости в чертах Гомеса. Война; смерть; поражение. Даладье смотрел на Чемберлена, он читал в его глазах войну, Галифакс смотрел на Бонне[50], Бонне смотрел на Даладье; они молчали, а Матье видел войну в своей тарелке, в темном, покрытом глазками соусе турнедо.
— А если мы тоже проиграем войну?
— Тогда Европа будет фашизирована, — с легкостью сказал Гомес. — А это неплохая подготовка к коммунизму.
— Что станет с вами, Гомес?
— Думаю, что полицейские убьют меня в меблирашках, или же я отправлюсь бедствовать в Америку. Какая разница? Я буду жить.
Матье с любопытством посмотрел на Гомеса.
— И вы ни о чем не жалеете? — спросил он.
— Абсолютно.
— Даже о живописи?
— Даже о живописи.
Матье грустно покачал головой. Ему нравились картины Гомеса.
— Вы писали красивые картины, — сказал он.
— Я никогда больше не смогу рисовать.
— Почему?
— Не знаю. Физически. Я потерял терпение; это мне будет казаться скучным.
— Но на войне тоже нужно быть терпеливым.
— Это совсем другое терпение.
Они замолчали. Метрдотель принес на оловянном блюде блинчики, полил их ромом и кальвадосом, затем поднес к блюду зажженную спичку. Призрачный радужный огонек на мгновение закачался в воздухе.
— Гомес! — вдруг сказал Матье. — Вы сильный; вы знаете, за что сражаетесь.
— Вы хотите сказать, что вы этого не знаете?
— Да. Хотя думаю, что знаю. Но я думаю не о себе. Есть люди, у которых ничего, кроме собственной жизни нет, Гомес. И никто ничего для них не делает. Никто. Никакое правительство, никакой режим. Если фашизм заменит во Франции республику, они этого даже не заметят. Возьмите пастуха из Севенн — вы думаете, он знает, за что сражается?
— У нас именно пастухи самые ярые, — сказал Гомес.
— За что они сражаются?
— Кто за что. Я знал одного — так он сражался, чтобы научиться читать.
— Во Франции все умеют читать, — сказал Матье. — Если я встречу в своем полку пастуха из Севенн и если увижу, что он умирает рядом со мной, чтобы сохранить для меня республику и гражданские свободы, клянусь, я не буду этим гордиться. Гомес! Разве вам не бывает стыдно, что эти люди умирают за вас?
— Это меня не смущает, — ответил Гомес. — Я рискую жизнью не меньше их.
— Генералы умирают в своих постелях.
— Я не всегда был генералом.
— Все равно это не одно и то же.
— Я их не жалею, — сказал Гомес. — У меня нет к ним жалости. — Он протянул руку над скатертью и схватил Матье за локоть. — Матье, — добавил он тихо и медленно, — война — это прекрасно.
Его лицо пылало. Матье попытался высвободиться, но Гомес с силой сжал его локоть и продолжал:
— Я люблю войну.
Говорить больше было нечего. Матье смущенно засмеялся, и Гомес отпустил его руку.
— Вы произвели большое впечатление на нашу соседку, — заметил Матье.
Гомес сквозь красивые ресницы бросил взгляд налево.
— Да? — сказал он. — Что ж, будем ковать железо, пока горячо. Здесь танцуют?
— Ну да.
