и приоткрытой створкой, удлиненный глаз, который, казалось, наблюдал за ними.
— Нет, — сказала она за его спиной. — Приоткройте: я хочу его слышать.
Он вернулся в тишину, снял туфли и брюки. Правый туфель брякнул об пол.
— Положите одежду на кресло.
Он положил брюки и пиджак, потом рубашку на кресло-качалку, которое, заскрипев, качнулось. Он остался посреди комнаты совсем голый, опустив руки и скрючив большие пальцы ног. Его разбирал смех.
— Идите.
Он лег на кровати рядом с горячим голым телом; она лежала на спине, она не пошевелилась, ее руки лежали вдоль боков. Но когда он поцеловал ее грудь чуть ниже шеи, он почувствовал биение ее сердца, большие удары деревянного молотка, сотрясавшие ее с ног до головы. Он долго не шевелился, захваченный этой трепещущей неподвижностью: он забыл лицо Ирен; он протянул руку и провел пальцами по слепой плоти. Все равно кто. Недалеко от них проходили люди, Матье слышал скрип их туфель; люди громко переговаривались и смеялись.
— Сознайся, Марсель, — говорила какая-то женщина, — если бы ты был Гитлером, ты мог бы сегодня ночью уснуть?
Они засмеялись, их шага и смех удалились, и Матье остался один.
— Если я должна о себе позаботиться, — сказала она полусонно, — предупредите меня заранее.
— Не думайте об этом, — ответил Матье. — Я не негодяй.
Она промолчала. Он услышал ее сильное размеренное дыхание. Лужайка, лужайка в ночи; она дышала, как травы, как деревья; он засомневался: уж не заснула ли она? Но неловкая, полураскрытая ладонь быстро коснулась его бедра и ляжки: в крайнем случае это могло сойти за ласку. Он тихо приподнялся и скользнул на нее.
Борис резко отстранился, отбросил простыню и повернулся на бок. Лола не пошевелилась; она лежала на спине с закрытыми глазами. Борис съежился, чтобы, насколько возможно, избежать прикосновения потной простыни и тела. Лола сказала, не открывая глаз:
— Я начинаю верить, что ты меня любишь.
Он не ответил. В эту ночь через нее он любил всех женщин, герцогинь и других. Если прежде непреодолимая стыдливость удерживала его руки на плечах и груди Лолы, то теперь он ласкал ее всю: он водил повсюду губами; полуобмороки, в которые он обычно погружался посреди наслаждения и вызывавшие у него ужас, он теперь с яростью искал, единственное, чего он остерегался, — мыслей. Теперь он казался себе нечистым и оскверненным, его сердце билось на разрыв; ему это даже нравилось: в такие минуты нужно было поменьше думать. Ивиш всегда ему говорила: «Ты слишком много думаешь», и она была права. Он вдруг увидел, как в уголках закрытых глаз Лолы блестит немного влаги, получалось два маленьких озерца, уровень которых медленно поднимался с обеих сторон носа. «Это еще что?» — встрепенулся он. Уже целые сутки у него тревожно сосало под ложечкой, и у него не было настроения чем- либо умиляться.
— Дай мне носовой платок, — попросила Лола. — Он под валиком.
Лола вытерла глаза и открыла их. Она смотрела на него жестко и недоверчиво. «Что я еще такого сделал?» Но это было вовсе не то, о чем он думал: она угасающим голосом проговорила:
— Ты уедешь…
— Куда? Ах, да… Но это же не сейчас — через год.
— А что такое год?
Она настойчиво смотрела на него; он вынул руку из-под простыни и опустил челку на глаза.
— Через год война, может быть, уже кончится, — проговорил он осторожно.
— Кончится? Так я тебе и поверила: все знают, когда война начнется, но никто не знает, когда она кончится.
Ее белая рука поднялась с простыни; Лола стала ощупывать лицо Бориса, словно была слепой. Она гладила его висок и щеки, она обвела контур его ушей, кончиками пальцев ласкала его нос: ему стало неловко.
— Год — это долго, — с горечью сказал он. — Есть время подумать.
— Сразу видно, что ты ребенок. Если б ты знал, как быстро проходит год в моем возрасте.
— А я считаю, это долго, — упрямо повторил Борис.
— Значит, ты хочешь воевать?
— Не в этом дело.
Ему было не так жарко, он повернулся на спину и вытянул ноги, они натолкнулись на какую-то ткань в изножье кровати, его пижамные брюки. Глядя в потолок, он объяснил:
— Как бы то ни было, раз я должен участвовать в этой войне, пусть лучше это будет сразу, чтобы больше к этому не возвращаться.
— Ха! А я? — крикнула Лола. Она задыхающимся голосом добавила:
— Для тебя ничего не значит оставить меня, мой маленький негодяй?
— Но ведь я тебя все равно оставлю.
— Да, но как можно позже! — страстно прошептала она. — Это меня погубит. Я ведь знаю, что такой, как ты, из лени не будет мне писать по три дня, а я буду думать, что ты погиб. Ты не знаешь, что это такое.
— Ты тоже этого не знаешь. Подожди, когда это случится, тогда и будешь мучиться.
Наступило молчание, потом она сказала хриплым и злобным голосом, который он не раз уже слышал:
— Во всяком случае, не так трудно кого-то освободить от армии. Старуха знает о жизни больше, чем ты думаешь.
Он живо повернулся на бок и яростно посмотрел на нее.
— Лола, если ты это сделаешь…
— То что?
— Мы расстанемся навсегда.
Она успокоилась и со странной улыбкой сказала:
— Мне казалось, что война внушает тебе ужас? Ты ведь мне часто повторял, что ты — за мир.
— Я и теперь за мир.
— Тогда почему?…
— Это не одно и то же.
Она снова закрыла глаза, и теперь лежала совсем спокойно, но у нее было уже другое лицо: две усталые и скорбные морщины появились в уголках губ. Борис сделал над собой усилие и заговорил:
— Я против войны, потому что на дух не выношу офицерья, — примирительно продолжал он. — А простых солдат я очень люблю.
— Но ты будешь офицером. Тебя заставят.
Борис не ответил: это было слишком сложно, он сам терялся. Он ненавидел офицеров, это факт. Но с другой стороны, раз это его война, и ему уготована краткая военная карьера, то он должен стать младшим лейтенантом. «Эх! — подумал он. — Если б я мог уже быть там и проходить подготовку в учебном взводе помимо своей воли, то больше не донимал бы себя всем этим». Он резко сказал:
— Я думаю: буду ли я бояться?
— Бояться?
— Это меня беспокоит.
Он решил, что она не понимает: лучше было бы поговорить с Матье или даже с Ивиш. Но тут была только она…
— Весь год будем читать в газетах: французы наступают под ураганным огнем, или что-то в этом роде. А я каждый раз буду думать: «Выдержу ли я такое?» Или буду спрашивать отпускников: «Тяжело там?» И они мне ответят: «Очень тяжело», и мне будет тошно. Тот-то весело будет!
Она засмеялась и невесело передразнила его:
— Потерпи, скоро узнаешь! Ну и что, глупенький, если ты и струсишь? Велика беда!
Он подумал: «Стоит ли с ней об этом говорить? Что она понимает?» Он зевнул и спросил:
