— Тушим свет? Я хочу спать.
— Ладно, — согласилась Лола. — Поцелуй меня.
Он поцеловал ее и потушил свет. В эту минуту он ее ненавидел, он подумал: «Она меня любит только ради себя, иначе она бы поняла». Они все одинаковые, они делали вид, что слепы: они сделали из меня боевого петуха, быка-производителя, а теперь залепляют себе глаза, отец хочет, чтобы я получил диплом, а эта хочет заставить меня окопаться в тылу, потому что она когда-то спала с каким-то полковником. Вскоре он почувствовал, как пылающее голое тело навалилось ему на спину. «Еще целый год это тело всегда будет рядом со мной. Она пользуется мной», — подумал он, и ощутил себя жестким и непримиримым. Он сдвинулся в пространство между кроватью и стеной.
— Куда ты? — спросила Лола. — Куда ты? Ты упадешь на пол.
— Мне от тебя жарко.
Она, бормоча, отодвинулась. Один год. Один год сомневаться: трус ли я?; в течение года я буду бояться, что буду бояться. Он слышал ровное дыхание Лолы, она спала; затем ее тело снова скатилось на него; она не виновата, посреди матраца была впадина, но Борис вздрогнул от бешенства и отчаяния: «Она будет давить на меня до завтрашнего утра. О, мужчины! — подумал он. — Жить вместе с мужчинами, и у каждого — своя койка». Вдруг у него началось нечто вроде головокружения, у него были открытые, устремленные в темноту глаза, и ледяная дрожь пробежала по его потной спине: он вдруг понял, что решил завтра же записаться добровольцем.
Открылась дверь, в ночной рубашке и косынке на голове появилась госпожа Бирненшатц.
— Гюстав! — позвала она, перекрикивая шум радиоприемника. — Умоляю, иди спать.
— Спи, спи, — сказал Бирненшатц, — не беспокойся обо мне.
— Но я не могу уснуть, если ты не лег.
— Ты же видишь, что я кое-что слушаю! — раздраженно дернул он плечом.
— Но что? — спросила она. — Почему ты все время крутишь это проклятое радио? В конце концов, соседи начнут жаловаться. Чего ты ждешь?
Бирненшатц повернулся к ней и сильно схватил ее за локти.
— Держу пари, что все это блеф, — сказал он. — Держу пари, что ночью будет опровержение.
— Но что? — растерянно переспросила она. — О чем ты говоришь?
Он сделал ей знак замолчать. У диктора был спокойный и степенный голос:
«Авторитетные источники в Берлине опровергают все сообщения, которые появились за границей: прежде всего, об ультиматуме, который якобы был адресован Чехословакии Германией с последним сроком сегодня в четырнадцать часов, и кроме того, о так называемой всеобщей мобилизации, которая должна быть объявлена после названного срока».
— Слушай! — закричал Бирненшатц. — Слушай! «Полагают, что эти новости могут только способствовать панике и военному психозу.
Опровергается также заявление, якобы сделанное министром Геббельсом иностранной газете об этом же сроке, ибо доктор Геббельс за последние несколько недель не видел и не принимал ни одного иностранного журналиста».
Бирненшатц еще немного послушал, но голос умолк. Тогда он сделал тур вальса с госпожой Бирненшатц, крича:
— Я тебе говорил! Я же тебе говорил, они пошли на попятную, эти трусы пошли на попятную. Войны не будет, Катрин, войны не будет, и нацистам крышка!
Свет. Четыре стены вдруг возникли между Матье и ночью. Он приподнялся на руках и посмотрел на спокойное лицо Ирен: нагота этого женского тела поднялась до лица, тело забрало его, как природа забирает заброшенные сады; Матье больше не мог отделить его от круглых плечей, маленьких острых грудей, это был просто цветок плоти, мирный и смутный.
— Вас не было скучно? — спросила она.
— Скучно?
— Некоторые считают меня скучной, потому что я не очень активна. Однажды один тип так истомился со мной, что утром ушел и больше не появлялся.
— Я не томился скукой, — сказал Матье. Она легким пальцем провела по его шее:
— Но знаете, не нужно думать, будто я холодная.
— Знаю, — ответил Матье. — Замолчите.
Он обеими руками взял ее за голову и склонился к ее глазам. Это были два ледяных озерца, прозрачных и бездонных. Она смотрит на меня. За этим взглядом тело и лицо исчезли. В глубине этих глаз — ночь. Девственная ночь. Она впустила меня в свои глаза; я существую в этой ночи: голый человек. Через несколько часов я ее покину, и тем не менее, останусь в ней навсегда. В ней, в этом безымянном мраке. Он подумал: «А она даже не знает моего имени». И вдруг он так сильно почувствовал привязанность к ней, что ему захотелось сказать ей об этом. Но он промолчал; слова солгали бы; так же, как ею, он дорожил этой комнатой, гитарой на стене, пареньком, спавшим на раскладушке, этим мгновением, этой ночью.
Она ему улыбнулась:
— Вы на меня смотрите, но вы меня не видите.
— Я вас вижу. Она зевнула:
— Я бы хотела немного поспать.
— Спите, — сказал Матье. — Только поставьте будильник на шесть часов: мне нужно заскочить к себе, перед тем как ехать на вокзал.
— Вы уезжаете сегодня утром?
— Да, в восемь утра.
— Можно проводить вас на вокзал?
— Если хотите.
— Подождите. Мне нужно встать с постели, чтобы завести будильник и потушить свет. Но не смотрите, я стесняюсь своего зада, он слишком толстый и низкий.
Он отвернулся и услышал, как она ходит по комнате, потом она потушила свет. Укладываясь, она ему сказала:
— Бывает, что я встаю во сне и разгуливаю по комнате. Тогда дайте мне пощечину — и все пройдет.
СРЕДА, 28 СЕНТЯБРЯ
Шесть часов утра…
Она очень гордилась собой: всю ночь она не сомкнула глаз и однако не хотела спать. Только сухой ожог в глубине глаз, зуд в левом глазу, подрагивание век и время от времени дрожь усталости, пробегающая по спине, от поясницы к затылку. Она приехала в ужасно пустом поезде, последнее живое существо, которое она видела, был начальник вокзала в Суассоне, который размахивал красным флажком. И потом вдруг в холле Восточного вокзала — толпа. Это была очень разномастная толпа, нашпигованная старухами и солдатами, но у нее было столько глаз, столько взглядов, и потом, Ивиш обожала эту непрерывную маленькую бортовую качку, эти толчки локтями, бедрами, плечами и упорное раскачивание одних голов за другими; было так приятно не одной претерпевать бремя войны. Она остановилась у одной из больших внешних дверей и благоговейно созерцала Страсбургский бульвар: нужно было наполнить им взгляд и собрать в памяти деревья, закрытые лавки, автобусы, трамвайные рельсы, открывающиеся кафе и дымный воздух раннего утра. Даже если они начнут бомбить, через пять минут, через тридцать секунд, они не смогут отобрать у меня это. Она удостоверилась, что ничего не упустила, даже большую афишу «Дюбо- дюбон-дю-бонне» слева, и вдруг ее охватило легкое исступление: нужно войти в город прежде, чем там появятся они. Она толкнула двух бретонок с клетками для птиц, перепрыгнула через порог и ступила на настоящий парижский тротуар. Ей показалось, что она вошла в пылающий костер, это было возбуждающе и зловеще. «Все сгорит: женщины, дети, старики, и я погибну в пламени». Ей не было страшно: «Все равно я боюсь постареть»; от спешки в горле у нее пересохло; нельзя терять ни минуты; столько всего нужно еще
