мартышку на плечо, и мы — ни дать ни взять — веселая чета бродячих актеров: становись у ворот замка да бренчи на струнах…
«Эх, молот и гвозди! — ворчал он мысленно. — Если кто из знакомых повстречает меня с корзинкой этой потаскушки за спиной, с ее собачкой на руках и с нею самой, уцепившейся за мой плащ, ну как ему тут не подумать, что я и впрямь превратился в нищего бродягу? Я бы отдал лучший панцирь, какой выходил из-под моего молота, только бы никто из болтунов-соседей не встретил меня в таком обличье, смеху тогда не было б конца от Валентинова дня и до сретения!»
Волнуемый этими мыслями, кузнец, хоть и рискуя изрядно удлинить дорогу, которую хотел проделать как можно быстрее, выбрал самый окольный и пустынный путь, чтобы по возможности избежать главных улиц, где все еще толпился народ после недавнего переполоха. Но, к несчастью, этой уловкой он ничего не достиг: едва свернув в узкий переулок, он встретил человека, который шел, прикрыв лицо плащом, видно так же, как и он, желая пройти неопознанным. Однако тонкая, тщедушная фигурка, ноги-веретенца, торчавшие из-под плаща, и подслеповатые глазки, мигавшие над его верхними складками, так безошибочно выдавали в нем аптекаря, как если бы он прицепил спереди к шляпе свою вывеску. Неожиданная и крайне неприятная встреча повергла кузнеца в смятение. Изворотливость не была свойственна его прямому и смелому нраву, а зная этого человека как любопытного соглядатая и злостного сплетника, да к тому же издавна питавшего к нему особую неприязнь, оружейник подумал с надеждой лишь об одном исходе: может быть, почтенный аптекарь сам подаст ему повод пустить в ход кулаки — и тогда он свернет шею неприятному свидетелю и раз навсегда заткнет ему рот.
Но, увы, аптекарь не сделал и не сказал ничего, что могло бы оправдать такую чрезвычайную меру.
Напротив, столкнувшись с дюжим своим земляком так близко, что никак было не проскочить неузнанным, аптекарь решил по возможности сократить встречу, и, не показывая виду, что замечает в ее обстоятельствах что-либо странное, он, проходя мимо, даже не глянул на спутницу оружейника и лишь уронил небрежно такие слова:
— Еще раз веселого праздника тебе, храбрый Смит! Как! Ты ведешь с пристани свою кузину, милую миссис Джоэн Летам, и поклажу ее несешь… Значит, прямо из Данди? Я слышал от старого чеботаря, что ее ждут.
Говоря таким образом, аптекарь не смотрел ни влево, ни вправо, и, бросив беглое: «Будьте здоровы!» в ответ на такое же приветствие, которое Смит скорее. буркнул, чем проговорил, он заскользил дальше, как тень, своею дорогой.
— Поймал-таки меня, чертов подлюга! — сказал Смит. — А я, хочешь не хочешь, проглотил его пилюлю, хоть и позолоченную. У мерзавца острый глаз на юбки. Он умеет отличить дикую уточку от домашней, как и всякий в Перте… Он меньше чем кто-либо другой в Славном Городе способен принять кислую сливу за грушу или мою дородную кузину Джоэн за эту фантастическую пташку. Понимай так — своим поведением он как бы сказал: «Я не вижу того, что ты хотел бы спрятать от меня». И правильно сделал, потому что он схлопочет себе крепкий удар по черепу, если станет соваться в мои дела… и, значит, он в собственных интересах будет молчать. Но кого еще сюда принесло?.. Святой Дунстан!.. Хвастуна и пустобреха, этого зайца трусливого Оливера Праудфьюта!
В самом деле, следующим они повстречали отважного шапочника, который, сдвинув шапку набекрень и горланя песню:
— Послушай, Оливер, — сказал сердито Смит, — закрой глаза и ступай мимо, дружок. Да советую тебе, не болтай о том, что тебя не касается, если хочешь сохранить все зубы во рту.
— Чтобы я да болтал лишнее?.. Разносил бы сплетни, и о ком — о своем же брате вояке?.. Никогда себе не позволю!.. Ни словом не обмолвлюсь даже со своим деревянным султаном!.. Зачем? Я и сам не прочь повеселиться в укромном уголке. Знаешь, пойду ка я с тобой! Зайдем куда-нибудь, пображничаем вместе, а твоя Далила споет нам песенку. Что, не худо я придумал?
— Превосходно! — сказал Генри, сам о том лишь мечтая, чтобы пристукнуть «своего брата вояку», но все же благоразумно избрав более мирный способ отвязаться от него. — Превосходно придумано!.. Мне, кстати, понадобится твоя помощь — вон, я вижу, идут пятеро или шестеро дугласцев… они непременно попробуют отбить девчонку у скромного горожанина вроде меня, так что я буду рад получить подмогу от такого удальца, как ты.
— Благодарю… благодарю тебя, — ответил шапочник, — но не лучше ли мне побежать и распорядиться, чтоб забили тревогу, да прихватить свой большой меч?
— Да, да… беги со всех ног домой и не рассказывай ничего о том, что ты тут видел.
— Кому ты это — мне? Меня не бойся. Тьфу! Я презираю сплетников!
— Так иди же… Я слышу лязг оружия.
Поц шапочником точно земля загорелась. Он мигом обратился спиной к несуществующей опасности и пустился прочь самым скорым шагом — Смит не сомневался, что он живо примчится домой.
«Придется иметь дело еще с одним языкастым дураком, — подумал кузнец. — Но на него у меня тоже заготовлен кляп. Есть у менестрелей притча про галку в чужих перьях, так Оливер и есть та самая галка, и, клянусь святым Дунстаном, если он станет болтать обо мне лишнее, я так из него повыдергаю перья, как ястреб никогда не ощипывал куропатку. И он это знает».
Пока эти мысли теснились в его голове, он почти достиг конца своего пути и с измученной певицей, чуть дышавшей от усталости и страха и все еще цеплявшейся за его плащ, добрался наконец до середины Уинда — переулка, в котором стояла его кузница и по которому при той неопределенности, с какой тогда присваивались фамилии, оружейник получил одно из своих прозваний.
Здесь во всякий день можно было видеть пылающий горн, и четверо полуголых молодцов оглушали округу стуком молота по наковальне. Но по случаю праздника святого Валентина молотобойцы заперли заведение и пошли по своим делам — помолиться и поразвлечься. Дом, примыкавший к кузнице, принадлежал Генри Смиту, и хотя самый дом был невелик и стоял в узкой улочке, зато за ним раскинулся большой сад с плодовыми деревьями, так что, в общем, он представлял собой приятное жилище. Кузнец не стал ни стучать, ни звать, боясь, что тогда все соседки кинутся к дверям и к окнам, а вынул из кармана собственного изготовления ключ от внутреннего замка — в то время завидная и редкая диковина — и, отперев дверь, провел спутницу в свой дом.
Помещение, куда вошли Генри с бродячей певицей, представляло собою кухню, служившую у людей одного со Смитом состояния также и столовой, хотя кое у кого, как, например, у Саймона-перчаточника, обедали в особой комнате, а не там, где шла стряпня. В углу этого помещения, прибранного с необычайным пристрастием к чистоте, сидела старуха, которую по ее опрятному платью и по тому, как ровно была накинута ее пунцовая шаль, спадавшая с головы на плечи, можно было принять и за более важную особу, чем ключницу Смита. Но именно в этом, и ни в чем другом, было жизненное назначение Лакки Шулбред. Утром ей так и не пришлось побывать у обедни, а сейчас она удобно расположилась у очага, и с левой ее руки свешивались до половины перебранные четки, прочтенная до половины молитва замирала на ее губах, ее полузакрытые глаза боролись с дремотой, покуда она ждала, когда вернется ее питомец, и гадала б недоумении, к которому же часу он явится домой. Она вскочила, услышав, что он вошел, и остановила на его спутнице взгляд, выразивший поначалу крайнее удивление, а затем изрядную досаду.
— Святые да благословят ныне зеницу глаз моих, Генри Смит! — провозгласила она с глубокой набожностью.
— От всего сердца — аминь! Подай нам поскорее, добрая няня, чего-нибудь поесть, потому что бедная скиталица, боюсь я, обедала совсем не плотно.
— И снова я прошу: да охранит богородица глаза мои от злого наваждения сатаны!
— Да будет так, скажу тебе и я, добрая женщина. Но что толку в твоем бормотании и молениях? Ты меня не слышишь? Или не хочешь делать что приказано?
— Значит, это он… он как есть! Но горе мне! Это все-таки дьявол в его обличье — а то с чего бы виснуть у него на плаще какой-то девке?.. Ох, Гарри Смит, и не за такие штуки люди называли тебя
