Третья рота

Гавриленко искупается в луже.

И Гавриленко согласился.

Подошёл к луже и погрузился в неё по пояс.

Арифей стоит на сухом, пританцовывает от радости и кричит:

— Ныряй с головой!

Гавриленко нырнул.

— Ныряй ещё.

Трижды кричал Арифей, и трижды нырял в лужу старый Гавриленко. Так отомстил Арифей.

А Гавриленко выпил и на следующий день как ни в чём не бывало отправился в карьер рубить мел.

XXV

Дядька Кирилл Науменко, муж тётки Гаши Холоденко, троюродной моей тётки, был спокойный и молчаливый труженик. Он много лет работал на заводе, но имел и клочок земли. Батраков у него не было. Вместо них, фактически как батраки, день и ночь работали его сыновья Ягор и Ульян.

Ульян вечно что-то мастерил на подворье или в хате, и я никогда не видел, чтобы его руки не были заняты.

Такой же был и Ягор.

Он прекрасно, с мечтательно-соловьиным вдохновением пел: «По синим волнам океана» Зейдлица в гениальном переводе Лермонтова (или, кажется, Гёте в переводе неизвестного автора):

Оружьем на солнце сверкая,
под звуки лихих трубачей,
по улицам пыль поднимая,
проходил полк гусар-усачей.

У него был полный сундук книжек, которые все перечитал.

Он был добрым и отзывчивым, не отказывал мне. Особенно мне понравилась одна книжка про разбойников и их песня:

Я твой, когда заря востока
моря златит.
Я твой, когда сапфир потока
луна сребрит.
Я твой…

(тут я не помню)

когда пришлец блуждает
в горах в седом тумане…

и конец:

И в хоре звёзд рубиновых мелькает
мне образ твой.

Как ни странно, но песня «Оружьем на солнце сверкая»:

А там, чуть подняв занавеску,
чьих-то пара голубеньких глаз…—

которую пел Ягор, и конец песни разбойников оказались духовным толчком для исканий моего юношеского сердца, когда я в третий раз влюбился, уже не в серые и карие, а в голубые глаза и представлял их себе так же, как тот разбойник в горах, когда в море звёзд за раздвинутыми моим воображением стенами казармы её лицо, огромное, как небо, склонялось надо мной и тёплые, родные губы с ощущением физической реальности прижимались к моим горячим и жадным губам…

XXVI

Шёл июнь 1914 года…

У проходной конторки стояло множество людей, с тревогой вглядывающихся в крупные чёрные буквы воззвания.

Германия объявила нам войну.

Потом была общая мобилизация, закрыли казёнки и по улицам ходили манифестации с портретами царя и оркестром, которым руководил австриец с белым печальным лицом.

Грустные сцены проводов на фронт, станция, заполненная рыданиями и песнями, последние звонки и не последние слёзы…

Торжественно прохаживались полицейские, все в чёрном, с медалями на груди.

Ещё маленьким я, глядя на них, всегда чувствовал себя в чём-то виноватым и боялся смотреть им в глаза.

Как-то ночью иду с завода и что-то насвистываю. Подходит полицейский и говорит:

— Не свисти.

— Что же тут такого, что я насвистываю?

— А может, ты кого-то вызываешь.

Я перестал свистеть.

Грузно ходили эти вороны с серебряными медалями по перрону, залитому слезами матерей, подкручивали свои длинные усы и, как коты, поглядывали на осиротевших солдаток.

А где-то шумели поезда, переполненные людьми в серых шинелях, оторванными от привычного труда, с холодными дулами пушек на площадках, мчались на далёкие смертельные поля.

Я поступил в агрономическую школу, которая находилась возле станции Яма.

Зимой мы учились, а летом работали в поле и в экономии.

Я был стипендиатом.

В дымке воспоминаний встаёт лицо Сергея Васильевича Смирнова, преподававшего у нас русский язык.