После Москвы меня с группой товарищей послали в Ленинград. Нашу бригаду возглавлял Микитенко[67].
В гостинице мне дали общий номер с Микитенко.
Был выходной день, и мы должны были пойти в Эрмитаж.
Ко мне пришла знакомая, которая понравилась Микитенко, и он пригласил её в свою комнату. Через несколько минут она, возмущённая, вышла из комнаты, а за ней — он, красный и злой.
Микитенко мне:
— Ты идёшь в Эрмитаж?
Я:
— Ко мне пришла знакомая, и в Эрмитаж я пойду позже.
Микитенко вышел и сердито хлопнул дверью.
Потом, после Эрмитажа (я не ходил), мы обедали в ресторане гостиницы, и Микитенко набросился на меня при товарищах, стал читать нотацию:
— Какой ты делегат!
И перейдя на русский язык:
— Когда приедем на Украину, мы тебя в дугу согнём!
Я возмутился и страшно оскорбил Микитенко, обозвав его «вождём» с добавлением дурнопахнущего эпитета. Он покраснел от злости, бросил ложку и перестал есть. Сидел и думал. Долго думал. А потом говорит:
— Давай помиримся. — И протягивает мне руку.
А когда вернулись на Украину, началось избиение.
Я стал писать поэму «Мазепа». Отрывок из неё — вернее, её начало — я послал в журнал «Життя й Революция», «Мазепу» напечатали, но с пометкой, что это не отрывок, а поэма!
Образ был ещё только эмбрионом, а меня даже за эмбрион стали бить. И возглавляли это избиение Микитенко и Кулик.
Результатом такого избиения стал сборник стихов «Сердце», в котором я, гиперболизируя образ поэта, описывал, как он, приходя по ночам пьяным, избивает свою белокурую жену, одним словом, разлагается, забыв о заводском окружении, из которого вышел.
Редактор газеты «Коммунист» т. Таран воспринял это так, будто бы я пишу о себе (я писал как лирик от первого лица), и в результате этого недоразумения в «Коммунисте» появилась статья «Жёлтая муть».
Я пришёл к Тарану в его редакционный кабинет и, задыхаясь от гнева, сказал, глядя в его ненавистное и спокойное лицо:
— Что, кулацкая морда!.. Радуешься?.. Но знай, что ты не Савченко, а я не Чупринка!
А Таран, в синем костюме, холёный и невозмутимый (это происходило при его подчинённых), только пальцы его мелко и нервно барабанят по столу, говорит:
— Идите, идите!
Я:
— Я-то пойду, а вот тебя вынесут отсюда вперёд ногами…
Полный гнева и отчаяния, бродил я по прекрасным улицам Харькова, затравленный «литературной саранчой», как образец поэта Каца, который кричал на меня с трибуны писательского собрания:
— Мерзавец!
А потом голод, и в 1934 году — Сабурова Дача[68].
Обманным путём меня бросили в неё Кулик и Микитенко — он был закулисным руководителем, по образованию — невропатолог.
Травлей и всем, виденным мною в 1933 году в Харькове и на Никопольщине, я был доведён почти до состояния горячки.
Когда мне передали слова жены Микитенко: «Сосюра?! Да он же фашист!» — то я, узнав, что её брат был сослан на Соловки как крупный спекулянт, встретив её однажды с микитенковским холуём Дубровским, сказал ей:
— Я тебе покажу, чёртова спекулянтка, какой я фашист!
Ну, ясное дело, я — сумасшедший, иначе как бы я посмел сказать такое всевластной супруге литературного деспота Микитенко, у которого даже походка стала начальственной и даже тени которого боялись все, ведь он был вхож к самому Хвыле[69] и расправлялся с каждым, кто хоть чуточку его критиковал, как с классовым врагом.
По записке Кулика меня отвезли в дом умалишённых на машине Затонского (его жена была директрисой всех психиатрических учреждений Украины), в машине сидел переодетый милиционер, а шофёром был т. Богатырев.
Люди мне все говорят.
Я даже знал, что обо мне говорил т. Затонский, которого как члена Советского правительства едва не расстреляли в Киеве красногвардейцы во время гражданской войны, когда Муравьев — этот изменник и провокатор — отдал приказ расстреливать за каждое украинское слово.
И несмотря на это, Затонский писал в своей брошюре «Национальный вопрос» или «О национальном вопросе», что каждый красноармеец, который расстреливал за каждое украинское слово, «объективно боролся за Советскую власть!».
Какой кровавый цинизм и унижение! Такие красноармейцы ничем не отличались от контрреволюционеров, если они так рьяно выполняли контрреволюционный приказ. В порядке революционной совести они могли не выполнять этого страшного приказа, направленного на дискредитацию советской власти среди украинского народа. Правда, позже Муравьева расстреляли как изменника, но духовно не расстреляли за киевский погром украинцев.
А духовный расстрел Муравьева и таких, как он, это — украинизация, за которую я всем сердцем, тем более что против украинизации были троцкисты.
Странное дело, но у т. Кулика были и хорошие черты, за которые я любил его, и одна из них мне запомнилась на всю жизнь.
Было это в 1923 году в «Хараксе» (южный берег Крыма).
Товарищ Кулик и бывший редактор киевской газеты «Пролетарская правда» говорили об украинизации (а я слушал). Кулик был за, а тот редактор, троцкист и великодержавный шовинист, был против украинизации.
Тов. Кулик сказал:
— Ленин говорил: «Тот коммунист, который, живя и работая на Украине, не знает украинского языка, — плохой коммунист».
А троцкист ему:
— Мало ли какими словечками бросался Ленин!
Это уже теперь на собрании писателей выступал т. Червоненко[70] и говорил, что нельзя одним росчерком пера исправить все искривления ленинской национальной политики, что государство не может вмешиваться в эти вопросы (в языковые вопросы).
Я молчал.
Но через два-три дня я прочёл в «Правде», что в Узбекистане или Таджикистане, не помню, но помню точно, что в одной из среднеазиатских республик, государство премиями поощряет учителей за лучшее преподавание русского языка. Ясное дело, если бы «Правда» напечатала это сообщение до собрания, на котором выступил т. Червоненко, я бы ему сказал:
— Значит, на Украине государство не вмешивается в языковые дела, а в Средней Азии вмешивается! Значит, меня толкают на печальные и гневные раздумья: государство для русского языка — мать, для нашего — мачеха.
Но я верю, что это — неправда, у меня есть светлая надежда на то, что если государство и народ — это одно и то же, то украинский язык займёт такое место, которое должен занимать 45-миллионный народ, делающий гигантский вклад в наше общее дело по построению коммунизма, и не только материальный, но и духовный.
