Нет, не холодный рассудок преследовал его этим вопросом (хоть он и поднимался, и спускался, и блуждал по дому, и глотал чай, потому что вдруг кто-нибудь давал ему в руки чашку чая, что ж еще делать, приходилось его проглатывать, он при этом говорил вслух, будто обращался к жене и детям, — редкий случай поговорить самому с собой, — что переворот, который не был ни коммунистическим, ни социалистическим и вообще ни левым, — конечно, это правый переворот, к тому же военный, и произведен он был, как раз когда мы от Суареса перешли к Кальво Сотело, другими словами, если учесть официальную правую ориентацию правительства, это безбожный переворот, как говорят в народе), и не протест против “шага назад” (протест, который, однако, составлял ядро его чувств: нет, нет, здесь есть инфляция, но это лишь верхний слой, а под ним — серьезные проблемы распада общества и насилие, и, конечно, терроризм, все это есть и тут, и там, и в каждой из развитых стран, по-настоящему развитых, в какой-то мере — в известной мере — это издержки развития, но тут, и там, и во всякой стране, где жизнь хоть как-то цивилизована, решает правительство, если может что-то разрешить, но ни в коем случае никто не выходит на улицы и не захватывает власть в перестрелке или угрозой оружия, что одно и то же, и разрушает все, что уже достигнуто, достигнуто так нелегко, под девизом “начнем сначала”). Вопрос “почему?” Вис задавал оттого, что был ошарашен. Он не понимал, что же происходит. Более того, он в это не верил. Я понимаю, все это действительно происходит в эти часы, но это не то, действительность ошиблась, молчи, молчи, молчи, ну, что ты говоришь. И Вис замолкал, но тут же снова заявлял, что этого не может быть. Он всегда видел грубый обман тех, кто противопоставлял порядок свободе. Знал, что отсутствие порядка порождает грубое подавление свободы. И наивно, скорей инстинктом, чем рассудком (тут он доверял своему инстинкту), верил, что Испания вышла наконец из бездны злобы и мести и ступила на путь свободы (а это, в известном смысле, означало, что в Испании завтра не наступит полное благоденствие). Это так же просто, как ребенку научиться ходить. И вдруг я понимаю: переворот. Подумаем, что делать, что мы можем сделать. Восемь, девять, десять — спокойная круговерть часов, десять, девять, восемь — все та же музыка и межзвездная какофония на разной волне, известия об Испании, которые уже передавались в девять, восемь или в семь. Сколько было гражданских гвардейцев в кортесах? Двести, сто пятьдесят, более двухсот, автоматы, и приказ коменданта Валенсии, и комендантский час. Позвонить бы кому-нибудь — нет, опасно. Для него. Разумеется, я мог бы позвонить своим братьям. Спокойно. Это опасно. Нет, Бофаруля сейчас в Испании нет. Но кому скажешь, что Вису так хочется позвонить? Кому? Разве что старику из Вильякаррильо, отцу слегка прихрамывающего знакомца. Потому что Вис слышал, как захлопывались двери домов в испанских городках, закрывайте их в восемь, девять, десять часов, — мужские и женские голоса кричат об одном и том же: закрывайте двери, хорошенько закрывайте, в восемь, в семь, в шесть часов, и в одиннадцать и в десять, скорей закрывайте, не то вас убьют, убьют в девять, в десять, в одиннадцать, убьют навсегда, предадут смерти, закройте дверь, прошу прощения. И в то же время видел, как люди мечутся по улицам городка, несчастные люди, огороженные стенами домов своего квартала, сеньор сержант, за что, бегут и стучат в двери дверными молоточками и кулаками, ну за что, за что, отворите мне в девять, отворите мне в десять, и простирают руки: за что, за что, в отчаянии вопрошают: за что? — откройте, меня убивают, убивают в одиннадцать, отворите, отворите, — и бьются о дверь всем телом в двенадцать, уже почти мертвым, меня убивают в двенадцать, отворите, отворите!
Двенадцать. В Испании — час ночи.
Первый час. В Испании — второй.
И в двенадцать двадцать или чуть позже, но не в двенадцать двадцать пять — снова Испания.
— Это король! — воскликнула Бла.
— Король? Король? О! Откуда ты знаешь?
— Помолчи, — сказала Бла.
Сначала музыка. Как положено. Звездная и земная. Странные слова земных сфер, длинные, как свист. Сын Виса записывал на магнитофон, старался записывать, записал и эту речь. Чтобы отец в будущем услышал и этот голос. Со временем отец, конечно, заполучил и полный текст этого выступления. Хотя он предпочитал первую запись. Он услышал то, что в эту ночь услышала вся Испания и все его близкие в Лондоне. Пережить такое облегчение — получить приступ тахикардии. На волне прозвучало: “…сохранить спокойствие и доверие… подтверждаю, что я приказал… чтобы поддержать конституционный порядок…” И так далее. Поистине до них дошло все (последующее прослушивание помогло лишь вставить в паузы подразумеваемые слова), все, в том числе и это: “… корона… ни в коем случае не допустит каких-либо действий или поступков лиц, пытающихся силой прервать процесс демократизации, который Конституция, одобренная испанским народом путем референдума…”
Вис ходил взад-вперед по комнате. Все молчали. Никогда Вис не подозревал, что он, именно он, может почувствовать такую глубокую благодарность. И он ходил, время от времени повторяя:
— Никогда. Никогда. — Наконец остановился и сказал: — Все. Пошли спать. Завтра всем работать.
И, поднимаясь к себе, говорил старику: до завтра, старик. Звезды можно брать руками. Спите спокойно. Отдыхайте. Потом, спокойно улегшись в постель и еще не думая о сне, спросил: зачем? — и, засыпая, проваливаясь в темные глубины своего бытия, с тоской повторял как одержимый:
— Почему, почему, почему, почему, почему?..
У
Писем от Бернабе НЕ было.
Роман
Москва
“Радуга”
1986
ББК 84. 4Ис
С54
Предисловие Н. МАТЯШ
Перевод Н. СНЕТКОВОЙ
Редактор Н. МАТЯШ
Сото В. Три песеты прошлого:
С 54 Роман./ Пер. с исп. Н. Снетковой.
Предисл. Н. Матяш. — М.: Радуга, 1986. — 304 с.
Действие романа происходит в двух временных планах: рассказ о сегодняшнем дне страны, ее социально-экономических и политических проблемах неразрывно связан с воспоминаниями о гражданской войне — ведь без осмысления прошлого невозможна последовательная демократизация Испании.
С 4703000000-282 51-86
