тобой возвращался кто-то еще — твой напарник, а то и целый отряд. Иногда — например, после схватки с террористами — вас бывало так много, что хватало чуть ли не на целый самолет. Иногда ты прилетал вполне оправившимся, иногда слегка потрепанным, а порой совершенно выбитым из колеи. С ним такое случалось дважды; врачи ждали его, но первым всегда оказывался кто-нибудь из людей одной с ним профессии — угощал его сигаретой или пивом, а медики тактично отворачивались. Бывало, что он и сам встречал других — последний раз это происходило в Персидском заливе. Конечно, он должен был держаться незаметно, затеряться в толпе, так же как те, кого он встречал, должны были выйти из самолета последними — таковы были правила игры. Потом звонок семье, но это уже другое.
Но тогда он был на службе, а теперь он сам по себе.
Потому что хочешь не хочешь, а годы летят, и хотя ты до сих пор пробегаешь свои десять миль в день и при каждом удобном случае заглядываешь в спортзал, приближается та пора, когда ты больше не сможешь штурмовать вершины и тебе останется лишь инструктировать и посылать на дело других парней вместо себя. И тогда ты сядешь поговорить с женой, зная, что потом она расплачется от облегчения. Тогда ты заберешь из шкафчика свои вещи, последний раз сходишь в столовую и покинешь полк, размышляя о том, как скоротать остаток жизни.
Возможно, ты станешь работать на отдельных людей — скажем, телохранителем, — хотя кто, если он в здравом уме, захочет останавливать грудью пулю или бомбу, предназначенные другому? А если у тебя такая репутация и послужной список, как у Хазлама, тебе лучше устроиться в одну из специальных компаний, организованных бывшими военными, а то и основать свою собственную.
Путешествия, конечно, помогали; иногда ты снова попадал в гущу событий, хотя твое присутствие там оказывалось случайным, как для ребят, работавших в прежнем Советском Союзе. Иногда тебе везло — например, если в какой-нибудь африканской стране случалась попытка переворота, мятежники хватали британского посла, и Уайтхолл посылал туда специалистов, чтобы вызволить его. Причем нужен был кто-то, знающий местную специфику, так что пока его жена думала, что он ищет работу в Шотландии, он под покровом бархатной африканской ночи катил на военном грузовике по бескрайней пустыне.
Потому что никто из десантников не хочет расставаться с привычной жизнью, никто не хочет отвыкать от риска, никто не хочет смириться с тем, что взятая вершина — последняя. До сих пор перед его глазами стояли слова, написанные на часах в Херефорде, слова из «Золотого путешествия в Самарканд» Джеймса Элроя Флекера:
Что было, пожалуй, чересчур выспренне (а все остальное у Флекера он находил попросту скучным), однако, пожалуй, верно. Потому он и шел дальше своим путем. Потому и приехал в округ Колумбия. Потому и держался людей вроде Джордана и Митчелла. И благодаря этому до сих пор не покинул переднего края. Не покорил последней горы.
Его квартира была на девятом этаже одного из новых кооперативных зданий близ Университета Джорджа Вашингтона; окна ее выходили на юго-запад, к реке Потомак. Большинство других жильцов работали в университете или правительстве. На главном входе были система блокировки дверей и пост круглосуточного дежурства, в подвале — прачечная и гаражи. Мебель в квартире была скорее удобная, чем роскошная, на полу лежал персидский ковер, а стол в углу гостиной попал сюда из антикварного магазина. На стенах висели памятки о прошлом: гравюра Шеперда с битвой при Мирбате и Питер Арчер из «Конвоя», а на столе красовался хрустальный графин с полковой эмблемой, которую другие не совсем правильно называли кинжалом с крылышками, — той самой, что была на золотом перстне, насторожившем Ортегу в Лиме. Две фотографии роты «Д» в ванной комнате, а на ее двери — письмо из Белого дома.
Была почти полночь.
Он вошел, быстро проглядел почту, захваченную из ящика внизу, посмеялся над продуктом коллективного творчества ребят и порадовался письму жены, а прочее отложил до утра и отправился спать, намеренно не заведя будильник. Проснулся он незадолго до десяти — в комнату уже сочилось утреннее тепло. Он принял душ, позавтракал и взялся за телефон.
Первый звонок был в компанию, для которой он выполнял задание в Лиме, следующие четыре оповещали компании, на которые Хазлам работал в Вашингтоне, что он снова в городе, а после них он связался с конторой в Бетесде. Ему ответила секретарша. Он представился и спросил Джордана.
— К сожалению, мистер Джордан на деловой встрече в городе.
Наверное, в одной из правительственных организации, на которые работает компания, подумал Хазлам.
— Передайте, пожалуйста, что я звонил, — пусть он перезвонит, когда ему будет удобно.
Джордан перезвонил через двенадцать минут — он сказал Хазламу, что должен вернуться на совещание, и пригласил его на ленч. Покончив с переговорами, Хазлам заказал столик в «Маркет-инн», распаковал дорожную сумку и покинул квартиру. До ресторана было минут пятнадцать езды на метро и чуть больше часа, если идти пешком. Он прошел мимо станции и повернул к Моллу. [2]
Трава была свежей и недавно подстриженной; приближалась полуденная жара. Вьетнамский мемориал находился слева от него, а река Потомак — справа; на другой ее берег вел Мемориал-бридж, а дальше, на склоне холма, были Арлингтонское кладбище, мавзолей Кастис-Ли в куще деревьев на вершине и памятник Джону Кеннеди сразу под ним. Он до сих пор помнил, как впервые приехал в Вашингтон: ночь была угольно-черной и пронизывающе холодной, а он в одиночестве стоял у памятника Линкольну и смотрел за реку, где горел во тьме крошечный огонек. Вечный огонь в память убитого президента.
Следующим утром он поехал на метро в Арлингтон и поднялся по склону холма, на котором было расположено кладбище. Земля была белой от инея, а для автобусов с туристами было в это время года еще рановато, поэтому он один миновал полукруглые террасы из полированного гранита, а затем прошел по ступеням к белой мраморной площадке, где горел вечный огонь. Постояв там, он спустился по лестнице, остановился — все еще один — у барьера, ограждающего памятник снизу, и прочел выбитые на нем отрывки из речи, которую Кеннеди произнес, вступая в должность президента. Всего их было семь — по три с каждой стороны и один, запомнившийся ему, посередине:
За всю долгую историю человечества немногие поколения удостаивались чести защищать свободу в час максимальной опасности.
Я не увиливаю от этого жребия — я приветствую его.
Он лег на траву и представил себе говорящего Кеннеди — его голос замирал в отдалении под действием расслабляющей жары. Два месяца на любом киднеппинге — тяжкое испытание, но два месяца на киднеппинге в Латинской Америке даются еще тяжелее. Нужно сделать перерыв, подумал он; нужно съездить домой, провести немного времени с Меган и сыновьями.
Он поднял пиджак и зашагал дальше.
Жара становилась все сильнее. Вашингтон сверкал на солнце, и его уже начинала окутывать влажная дымка. Белый дом был в трехстах ярдах слева от Хазлама, шпиль памятника Вашингтону — справа, а сияющие белизной постройки и изысканные очертания Капитолийского холма — впереди, на расстоянии полумили. В Вашингтоне было и другое — были городские гетто, безработица и нищета, даже насилие и убийства. Но сегодня Вашингтон выглядел красиво.
Он достиг «Маркет-инна» к часу пополудни; ресторан уже наполнялся народом. Метрдотель проводил его к столику в зале налево, а официантка подала прохладительного.
Большинство посетителей были в костюмах и почти все, решил Хазлам, лишь ненадолго оторвались от своих компьютеров. Не счесть, сколько раз ему приходилось наблюдать эту картину в разных
