некоторым страхом привлечь внимание; но теперь, когда он отказался от мысли ворваться насильственно, открытый стук в дверь казался ему делом простым и невинным. Стуки его раздались по всему дому с легким таинственным эхом, как будто дом был совершенно пустой; но едва замолкли эти отзвуки, как послышались размеренные шаги вблизи. Вильон слышал, как кто-то вынул пару болтов и широко открыл одну половинку двери, как будто ничего и никого не боялся и не подозревал.
Высокая, мускулистая мужская фигура, сухощавая, несколько сутуловатая, появилась перед Вильоном. Крупная по величине голова ее обладала изящной формой. Красивые линии носа, туповатого на конце, соединялись с парой выразительных прямых бровей; рот и глаза были окружены мелкими морщинками, и все лицо обрамлялось седой, густой бородой, аккуратно расчесанной. При свете мерцавшей лампы весь вид этой фигуры казался, может быть, более благородным, чем обыкновенно, но во всяком случае, это было лицо изящное, скорее благородное, чем умное, сильное, ясное и правдивое.
— Вы поздно стучите, сударь, — сказал старик любезно, звучным голосом.
Вильон униженно пробормотал несколько подобострастных слов извинения. Прибегая к такому тону, он дал восторжествовать в себе нищему, а талантливому человеку велел робко склонить голову.
— Вы озябли и голодны? — продолжал старик. — Войдите, — пригласил он с приветливым жестом.
«Должно быть, какой-нибудь важный сеньор», — подумал Вильон, пока тот, поставив лампу на каменный пол, задвигал болты.
— Извините, я пойду вперед, — сказал старик, покончив с этим. Он повел поэта наверх, в большую комнату, которая согревалась печкою с древесным углем и освещалась висячей на потолке лампой. Украшений было мало; на буфете, впрочем, находилась золотая посуда. Вильон заметил еще несколько фолиантов и полку с оружием между окон. По стенам висели красивые ковры с рисунками, изображавшими в одном месте распятие Христа, а в другом пастухов и пастушек у бегущего ручейка. Над камином помещался фамильный герб.
— Садитесь, пожалуйста, и извините, что я вас оставлю ненадолго. Сегодня я один дома, и если вы хотите есть, мне надо самому раздобыть что-нибудь для вас.
Как только хозяин вышел, Вильон вскочил с кресла, на которое он, войдя, опустился и принялся осматривать комнату с вороватой кошачьей страстностью. Он взвешивал на руке золотые кубки, перелистывал фолианты, ощупывал щит фамильного герба и материю на мебели. Он поднял занавески у окон и увидел, что в окна вставлены дорогие цветные стекла с рисунками, насколько он мог рассмотреть, воинственных сюжетов. Затем он встал посреди комнаты, сделал глубокий вздох и, задерживая его, с раздутыми щеками, оглядывался кругом, поворачиваясь на пятках и как бы запоминая каждую особенность этой комнаты.
— Семь золотых блюд, — сказал он, — если бы их было десять, я бы рискнул… Прекрасный дом и прекрасный старик-хозяин. Да помогут мне все святые!
Услыхав шаги возвращавшегося по коридору старика, он снова бросился в кресло и со скромным видом стал греть ноги перед печкой.
В одной руке хозяин держал блюдо с кушаньем, в другой — кувшин вина. Он поставил блюдо на стол и знаком предложил Вильону придвинуться к столу; подойдя к буфету, он взял с него два кубка и наполнил их вином.
— За ваше благополучие! — сказал он, степенно чокаясь с Вильоном.
— За наше знакомство, — отвечал поэт, становясь смелее. Простой человек из народа с большим уважением отнесся бы к любезному старому сеньору, но Вильон слишком зачерствел; он слишком высмеивал всегда важных бар и считал их такими же негодяями, как самого себя. С прожорливостью набросился он на мясо, а старик, откинувшись назад, смотрел на него со спокойным любопытством.
— У вас на плече кровь, сударь, — сказал он.
Монтиньи должно быть, тронул его окровавленной рукой, когда Вильон выходил. Он выругал про себя товарища.
— У меня нет никакой раны, — пробормотал он.
— Я и не думаю этого, — спокойно возразил хозяин. — Участвовали в какой-нибудь драке?
— Да, нечто в этом роде, — с содроганием подтвердил он.
— Быть может, кто-нибудь убит?
— О, нет, никто не убит, — сказал поэт, все более и более смущаясь, — просто играли в карты… Убит по несчастной случайности. Я не принимал в этом участия, да сразит меня Господь, если лгу, — добавил он возбужденно.
— Одним негодяем стало меньше, надеюсь? — заметил хозяин дома.
— Да, вы правы, — согласился Вильон, окончательно успокоенный. — Негодяй, каких мало можно найти между Парижем и Иерусалимом. Было противно смотреть на него. Полагаю, вы видели мертвых в своей жизни? — добавил он, взглянув на развешанное оружие.
— Многих, — сказал старик, — я бывал на войне, как видите.
Вильон опустил нож и вилку, которые он только что поднял.
— Были ли среди них плешивые? — спросил он.
— О, конечно, были и с седыми волосами как у меня.
— Я не о седых думал; волосы у того были рыжие.
У Вильона опять появился приступ дрожи и смеха, но он победил его, выпив большой глоток вина.
— Мне не по себе, когда я думаю об этом, — продолжал он, — я знаком был с ним, будь он проклят! Не понимаю, дрожу ли я оттого, что вспоминаю о нем, или вспоминаю о нем, потому что задрожал?
— Есть у вас деньги? — спросил старик.
— У меня только маленькая монетка, один грош, — ответил поэт, смеясь. — И ее-то я достал в чулке умершей потаскушки. Она была, бедняжка, так же мертва, как Цезарь, холодна как камень, и с обрывком ленты в волосах. Тяжелое время года зима — для волков, волчиц и таких бродяг, как я.
— Однако кто вы такой? — перебил старик. — Я Ангеран де ла Фелье, владетель Бриэту. Кто же вы, кем можете вы быть?
Вильон встал и сделал почтительный поклон.
— Я зовусь Франсуа Вильон, бедный магистр здешнего университета. Я немного понимаю толк в латыни, но еще больше в разных пороках. Могу сочинять стихи, баллады, хороводные песни и всякие другие такие вещи, и очень люблю вино. Рожден, говорят, на чердаке и умру, по всей вероятности, на виселице. Могу прибавить, сеньор, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга!
— Ни в коем случае не слуга, а гость мой на сегодняшнюю ночь, но и только.
— Гость очень признательный, — вежливо сказал Вильон и выпил вино с молчаливым поклоном в сторону хозяина.
— У вас, очевидно, есть хорошие способности, — начал старик, постучав пальцем по лбу, — большие способности; вы учились, имеете ученую степень, и, однако, берете деньги с умершей на улице женщины. Разве это не воровство своего рода?
— Это тот род воровства, какой постоянно практикуется на войне, — возразил Вильон.
— Война — поле чести! — сказал хозяин гордо. — Человек рискует своей жизнью во имя короля, Бога и его святых ангелов.
— Оставьте, пожалуйста! — сказал Вильон. — Если я действительно вор, то разве я также не рискую своей жизнью и притом при более тяжелых условиях?
— Вы это делаете для выгоды, а не для чести.
— Выгода? — повторил Вильон, пожав плечами. — Бедняку нужен ужин, и он достает его. Так поступает и солдат во время похода. Чем иным являются все эти реквизиции, о которых мы столько слышим? Если они и не доставляют выгоды тем, кто занимается этим делом, все же это убыток для того, у кого все отнято. Военные попивают вино, сидя у огня, в то время как какой-нибудь мещанин кусает свои ногти, доставляя им вино и топливо. Я видел многих пахарей, раскачивающихся на деревьях по всей стране; да, я видел однажды тридцать трупов на одном вязе — все они имели чрезвычайно жалкий вид — и когда я спросил кого-то, за что они были повешены, мне объяснили, что они не могли наскрести достаточное количество денег для нужд войска.
