1937. Трагедия Красной Армии

совета при наркоме обороны СССР тяжелым прессом легли на психику присутствовавших там высших командиров и начальников РККА. Первое стремление многих из них – очиститься от скверны, откреститься от всяких элементов дружбы с объявленными «врагами народа», спешно заверить руководство партии и страны в своей неизменной преданности. Уже 5 июня комкор С.П. Урицкий спешит доложить, что он был в неплохих отношениях с Фельдманом, Аппогой, Якиром, Уборевичем, бывал у них на квартирах, «но не то что дружбы, но даже близкого знакомства с ними у меня не было»²¹⁴. А некоторых наиболее «бдительных» политработников и командиров сразу же обуял зуд доносительства[28]. Уже 3 июня член Военного совета Балтфлота спешит донести по начальству, что «Кожанов и Гугин (командующий и член Военного совета Черноморского флота. – О.С.) – двурушники»²¹⁵. На второй день Гугин высказывает свои сомнения «по поводу т. Кожанова». Боится опоздать с сигналом и новый начальник Военно-политической академии корпусной комиссар И.Ф. Немерзелли. В пространном шестистраничном докладе от 5 июня он высказывает сомнения по поводу своего предшественника на этом посту – армейского комиссара 2-го ранга Б.М. Иппо, что его защищал Гамарник, что за 1935–1937 гг. из академии было изъято 139 человек троцкистов и зиновьевцев. Одновременно он бросает тень подозрения и на армейского комиссара 2-го ранга И.Е. Славина, заявляя, что он (Немерзелли) считает выступление Славина на заседании Военного совета «нечестным», поскольку известные слова Зюка о четырех ромбах, которые он имел бы при Троцком, Славин оставил без внимания²¹⁶.

Почти каждый, кто только услышал что-то «о заговорщиках», считал своим долгом немедленно доложить об этом по команде, непременно опередив собеседника. Начальник Управления делами НКО комдив И.В. Смородинов спешит 5 июня 1937 г. донести Ворошилову: «Сегодня вечером перед отъездом зашел ко мне командир корпуса т. Зюзь-Яковенко (прибывший на заседание Военного совета) для того, чтобы сказать, что он уезжает. Прощаясь со мной, т. Зюзь-Яковенко спросил, где Левичев. Я ответил, что в отпуску. Зюзь-Яковенко заявил, что ему рассказывал предоблисполкома т. Иванов, что он после ареста Гарькавого был у Левичева и слышал, как Гамарник и Левичев ругали Гарькавого за то, что он всех выдает. Я ему в официальном порядке заявил, чтобы он немедленно написал об этом Вам. На этом разговор был окончен, ко мне зашел т. Черепанов, и Зюзь-Яковенко, простившись с нами, ушел»²¹⁷. А на послезавтра комдив Зюзь-Яковенко уже был арестован.

Усердно «трудились» на ниве доносов и работники с мест. Когда начальник политотдела 24-й кавдивизии бригадный комиссар Разгонов узнал, что некогда знакомый его секретарь райкома ВКП(б) Паценгель «сидит в тюрьме и вскрывается как враг народа и провокатор давних лет с 1912–1914 гг.», он немедленно 4 июня 1937 г. обращается к Ворошилову с таким своеобразным доносом: «На партконференциях при помощи самокритики мне пришел в память один из моментов разговора Паценгеля, где он мне крепко подчеркивал, что его друзьями являются Булин и Векличев… Все эти моменты в свете последних событий и прошедшей окружной партконференции БВО, у меня зародилось сомнение, и я решил сообщить Вам эти сведения…»²¹⁸.

С особой силой пытались откреститься от всяких связей с уже объявленной «десяткой» заговорщиков (Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич, Корк, Путна, Примаков, Фельдман, Эйдеман и Сангурский). На самом заседании Сталин не мог отказать себе в удовольствии и лично сообщил комкору К.А. Мерецкову о показаниях Уборевича о том, что он весной 1936 г. «завербовал» Мерецкова. Последний 7 июня 1937 г. посылает Сталину и Ворошилову большое письмо, подписав его: «член ВКП(б)», в котором страстно и убедительно доказывает, что он никогда не был и не мог быть «врагом» Советской власти. Главное доказательство: «На поле боя при открытой встрече с фашистами (в Испании. – О.С.), я вел себя как большевик и при выполнении задач я не страшился смерти… И если вновь мне будет приказано отправиться в Испанию, хоть рядовым бойцом, и на деле доказать свою преданность – я готов к этому и немедленно»²¹⁹.

Конечно же, это наилучший способ самоспасения. Но Мерецков не погнушался и другим весьма неприглядным способом защиты – извалять в грязи своего «обвинителя». Повинившись в том, что он «просмотрел злейшего врага, немецкого шпиона Уборевича», Мерецков пишет: «Мое личное мнение о нем, как о человеке, которое я имел и раньше: интриган, двуличный, грязный в личном быту, трус, барин в отношении к начсоставу. Я имел много разговоров о его личности и знал, что многие его терпеть не могут, в частности тт. Белов, Смирнов, Хрулев; при моих встречах называли его – Уборевича – сволочью, и я с ними говорил откровенно о его персоне»²²⁰. Досталось от Мерецкова и комкору М.В. Сангурскому: «Ненавидели мы друг друга с Сангурским на принципиальной основе»²²¹.

Коринтендант А.И. Жильцов 9 июня 1937 г. пишет Ворошилову и Ежову о том, что на проведенных в 1932 г. первых маневрах БВО присутствовали представители германского Генерального штаба. «Меня поразило, – вдруг, через пять лет вспоминает «бдительный» коринтендант, – подробное знание германских офицеров Уборевичем и наоборот»²²². И тут же не без намека добавляет, что прикомандированным к группе германских офицеров был представитель от 1-го отдела штаба округа Р.Я. Малиновский. Далее он «информирует», что из командиров корпусов были близки к Уборевичу Шахназаров, Сердич, Ковтюх, Никитин, а из командиров дивизий Подлас (27 сд), Полунов (2 сд), Колпакчи (8 сд), Иссерсон (4 сд), Жуков (4 кд), помкомдив 6 кд Белокосков²²³. В то же время, при общей обвинительной тенденции (Уборевич уже был арестован и назван в числе заговорщиков), коринтенднат Жильцов вынужден был признать высокие профессиональные качества бывшего командующего войсками Белорусского военного округа: «Уборевич всегда имел заграничную литературу. Он свободно читает на немецком языке, а в 1935 году изучал и, кажется, изучил французский язык… в штаб он приезжал примерно в 10 часов, в 17–18 часов обедал. В 20 часов он был вторично в штабе и находился часто до часу ночи»²²⁴.

Внутриармейская атмосфера настолько была отравлена миазмами подозрительности, что многие политработники, да и командиры старательно искали новые сферы деятельности, где можно было бы проявить свою бдительность. Вот 7 июля 1937 г. военком XI стрелкового корпуса дивизионный комиссар И.М. Горностаев задумался о составе слушателей «Генеральной академии» (так он именует Академию Генштаба). «Думая теперь, – пишет он начальнику Политуправления РККА П.А. Смирнову, – я прихожу к выводу, что туда направлялись кандидатуры, угодные врагам. Ведь факт, что по БВО каждый человек персонально отбирался и направлялся врагом Уборевичем. Считаю, Петр Александрович, что неотложным делом является пересмотр слушателей этой Академии, там, надо думать, мы немало найдем врагов, а также социально чуждых людей»²²⁵. И как знать, не за доносные ли заслуги вскоре Горностаев был выдвинут на пост начальника политуправления КВО.

Дело доходило вообще до анекдотичных случаев. Бывший политрук 280 сп Ципулин написал «заявление» на свою собственную жену, обвинив ее в шпионаже и подготовке террористических актов против секретаря Красноярского крайкома ВКП(б). Конечно, «террористка» была немедленно арестована. Но довольно скоро выяснилось, что заявление «бдительного» мужа было явно ложным, вымышленным. Ципулин оклеветал жену, чтобы отделаться от нее. Ципулин за это был исключен из рядов ВКП(б) ²²⁶.

В конце 1937 г. с самым настоящим доносом обращается в отдел руководящих партийных органов (ОРПО) ЦК ВКП(б) бывший начальник политотдела 37 сд Медовый. Он спешит прежде всего доложить о своей бдительности, о том, что когда он узнал о «первом раскрытии врагов» в Азово-Черноморском крае, то хотел немедленно созвать комиссаров частей (очевидно, для постановки задач по вылавливанию «врагов»). Но командир и военком дивизии И.С. Конев «…в моей постановке, – пишет Медовый, – усмотрел желание заниматься сенсациями и категорически запротестовал против созыва комиссаров»²²⁷. Однако начальник политотдела не уступил. Тогда Конев шифровкой запросил начальника политуправления БВО армейского комиссара 2-го ранга А.С. Булина. Вопрос оказался настолько щепетильным, что даже начпуокр не решился взять ответственность на себя и в какой-то форме посоветовался с тогдашним начальником Политуправления РККА. В ответной шифровке Булин сообщал, что Гамарник не рекомендует подобные информации.

Как известно, Гамарник застрелился 31 мая 1937 г., и посмертно был объявлен «врагом народа». В ноябре 1937 г. «взяли» и Булина. И вот теперь бывший начподив Медовый решил, что наконец-то настал его час. «С полной ответственностью заявляю, – пишет он в ЦК, – что Конев на протяжении многих лет был