И ведь главное – слово-то я где-то слышал!.. Когда? Где?.. Кажется, от бедолаги Брюса тогда, на чердаке. Почему тогда же со всем комфортом его как следует не расспросил?
В наказание теперь приходилось об этом выспрашивать с куда меньшими удобствами – морзянкой сквозь стену:
Всплеск морзянки за стеной был таким, что Лайма наконец подняла голову и приоткрыла глаза, так что на этом загадочном восклицании незнакомца пришлось оканчивать наш разговор. 'Три отрывистых тире. Отбой', — как было уговорено, успел напоследок тихонько просигналить я, и за стеной тут же все смолкло.
Лайма приподняла голову и, еще с закрытыми глазами, спросонок что-то вначале пробормотала по- латышски. Лишь через секунду проснулась окончательно и уже по-русски спросила с некоторой тревогой:
— Не спишь?.. Сколько сейчас?.. Ты что! Еще пять часов!.. Стучали или мне показалось?..
— Да, по-моему… в дверь… — соврал я. — Не обращай внимания, спи.
— Кто? Ты посмотрел?
— Еще чего! Мало ли кому не спится.
— Ты с ума сошел, так нельзя! — заявила она. — Мы же в Центре! — С этими словами она мигом вскочила, ухитрившись без промаха впрыгнуть в тапочки, накинула прозрачный пеньюар и стремительно выпорхнула в прихожую.
Я не стал возражать.
Слышал, как Лайма открыла входную дверь, что в ее прозрачном, как хрусталь, одеянии было чрезвычайно смело. Кажется, даже вышла на этаж, кого-то высматривая. Наконец, удостоверившись, что там никого, она снова защелкнула замок и прошла в ванную.
Пока там лилась вода, я схватил расческу и судорожно отстукал по стене:
Узнать, к чему надо быть готовым, не удалось – Лайма уже выходила из ванной. Снова – три тире. Отбой. Всё. Когда она стремительно вошла в спальню, моя рука еще ерзала по стене, выстукивая последнее тире.
— Что ты делаешь? — спросила она, глядя на меня с подозрением.
— Ничего… По-моему, там, под бра, таракан…
— Какая гадость! — поморщилась она. — В апартаментах!.. Дезинфекцию Кумова проводила. Ну ничего, утром полковнику Ухову доложу, будет ей!
— Да нет, только показалось, — промямлил я, никого не желая подводить. — Чего ты вскочила? Ложись, до утра еще далеко.
Однако, несмотря на свое одеяние, сотканное практически из чистого воздуха, в эту минуту Лайма была как никогда холодна и сурова.
— Так нельзя, — строго сказала она. — Мы с тобой в Центре. Здесь, если стучат, сразу надо открывать.
— Ну, знаешь!.. — возмутился я. — Вот у меня уже где здешние ваши порядочки! Если кому приспичило – не умрет, подождет до утра!
Казалось, что под этим прозрачным пеньюаром отлично сделанная ледяная мраморная статуя. И в голосе Лаймы сквозила стужа.
— А если вдруг объявили час 'Ч'? — озадачила она меня вопросом.
— Что еще за час такой? — не понял я.
— Ты что, маленький? Это когда все должны быть готовы, — терпеливо объяснила она. — Обещай, что больше так не будешь делать.
'О чем она? — подумал я. — К чему – готовы? Уж не к тому ли самому, к чему призывал быть готовым и мой незримый собеседник за стеной?' Расспрашивать об этом ее было, похоже, бессмысленно, да и меня сейчас куда больше занимали другие загадки.
— Ладно, — не желая спорить, все-таки пообещал я. И спросил как бы невзначай: – А мы в каком номере? Когда входили, я не заметил.
— Боишься заблудиться? — стала оттаивать она. — Не заблудишься – апартаменты одни на весь Центр… А вообще-то – пятнадцатый.
Это уже было что-то. Пятнадцатый – значит, нечетная сторона коридора. Стало быть, там, справа, откуда стучал в стену незнакомец, скорее всего – семнадцатый. Именно о семнадцатом-то номере и упоминал колобок-Гюнтер. Какой-то узелок начинал так или иначе завязываться, только пока было не видно концов.
— Раньше здесь только президент один раз останавливался, когда в Центр заезжал, — уже вполне миролюбиво сказала она. И добавила не без гордости: – А теперь вот мы с тобой!.. А Любка тараканов тут развела! Ничего, уже будет ей! Обязательно скажу Ухову.
— Не надо Ухову, — попросил я. — Не было никакого таракана, показалось мне.
Лайма сделала вид, что меня не расслышала, из чего я заключил, что в этом ее все равно не переломить, и жаль стало пышнотелую Кумову, которой по моей милости ох как несладко, пожалуй, придется. Это было видно по Лайминому лицу, повеселевшему, очевидно, в предвкушении Любиных страданий. Похоже, счеты у них были давние, и тут уж я вряд ли что-либо мог поделать.
Обозвав себя в душе подлецом, я все-таки решил воспользоваться ее улучшившимся настроением и спросил как о чем-то вовсе не значимом для меня:
— Кстати… Ты ведь давно в Центре… Ты случайно не знаешь, кто такой Ламех?
По тому, как Лайма вздрогнула, и чурбан бы догадался, что имя ей знакомо. Однако она тут же старательно изобразила безразличие:
— Как ты сказал?.. Ламех?.. Нет, никогда не слышала… А он что, тут, в Центре? Тебе кто сказал?
Я понял, что здесь надо быть осторожнее, во всяком случае, покуда не стоит форсировать события,