— Будет врать-то, — сказал Никита. — Других у государя забот нет, только тебя женить.
При всем своем добродушии наконец-таки Христофор нахмурился.
— Не в духе ты нынче, я вижу, — сказал. — То бородавку какую-то выдумал, то я вдруг, по-твоему, вру! Могу и уйти, коли не вовремя.
Он даже поднялся со стула, но Бурмасов поспешил его снова усадить.
— Ты меня прости, Христофор. Просто я задумался – что-то не сходится у меня… Что женишься – так поздравляю. Совет да любовь. И про бородавку – это я так, от задумчивости… — С этими словами он повернулся к фон Штраубе: – Ты мне вот что скажи. Только вспомни хорошенько. До Петербурга против твоей жизни были злоумышления?
— Да тут и вспоминать нечего. Точно не было прежде ничего такого.
— А о происхождении твоем в Ордене всегда знали?
— Знали. Правда, лишь избранные.
— О каком таком происхождении? — живо заинтересовался Двоехоров.
— Вот тут не взыщи, Христофор, — сказал Никита, — вынужден умолчать. Тут такая, понимаешь ли, тайна, что и проговорить боязно.
— Ну ежели тайна… — не стал настаивать Двоехоров. — Коли я лишний, так, может, мне все- таки… — Он было снова привстал.
Пришлось князю снова его усаживать.
— Да не обижайся ты! Просто с вопросами не встревай, а то с мыслей сбиваешь. Вон лучше ликеру отведай.
— Ладно, молчать буду, — согласился подпоручик, и, чтобы вправду не встревать, он, смакуя ликер, ушел целиком в собственные мысли, с которых его уж никто, пожалуй, не смог бы сбить, ибо, судя по благостному выражению лица, думать он принялся наверняка о своей Елизавете Кирилловне с родинкой на щечке.
— Ну так вот, — снова обращаясь к фон Штраубе, сказал Бурмасов, — никто в Ордене не покушался на тебя, и вдруг все переменилось: за две недели – с этой стороны, как мы высчитали, три на тебя покушения. Подумай, зачем в Ордене кому-то внезапно понадобилась твоя смерть?
— Думал, к тому же не раз, — ответил фон Штраубе. — Уж Ордену-то она никак не нужна. Напротив – я, если можно так сказать, главная их реликвия. Именно присутствие в их рядах того, в чьих жилах течет кровь Грааля, безмерно возвышает госпитальеров
Бурмасов опять надолго призадумался.
— Хорошо, пускай так, — произнес он наконец. — Пойдем с другого конца. Быть может, ты несешь в себе еще какую-то тайну, кроме тайны своего происхождения, и тут, в Петербурге, она стала для твоего Ордена нежелательна?
— Скорее не тайну, а предназначение, — сказал барон.
— И каково же оно?
— В конце века деспозин должен поведать о событиях, которые наступят через век и даже далее чем через век. Насколько далее – это уж от наития зависит…
— Постой, постой, — перебил его князь. — Так нынче-то у нас семьсот девяносто девятый год! Как раз век подходит к своему окончанию! И ты что ж, уже можешь что-то сказать так далеко наперед?
— Пока не могу, — признался фон Штраубе. — Видно, срок еще не настал.
— Хорошо, — сказал Бурмасов, — ну а когда настанет срок – кому ты должен это передать?
— Магистру Ордена. Так делали все мои предки, жившие на рубежах веков. Кстати, мой прадед сто лет назад предсказал изгнание Ордена с Мальты, что хранилось в великом секрете, пока не нашло свое подтверждение.
— Погоди-ка, — опять остановил его князь, — покуда не до Мальты твоей. Ты сказал, что магистру своему должен передать, а это, стало быть…
— Теперь, стало быть – императору Павлу, являющемуся нашим магистром.
— Вот! — воскликнул Бурмасов и поднял палец, указуя им куда-то ввысь. — А до того, как Павел наш стал магистром, никто на твою жизнь не покушался! Вот, кажется, мы и нашли ту самую точку!
— Да ты о чем?
— А я о том, что кому-то больно неугодно, чтобы твое откровение дошло до Павла!
— Но почему же? — удивился фон Штраубе. — Ведь речь идет о временах столь отдаленных, что из ныне живущих уже не останется никого. Магистр должен после разговора со мной оставить послание для будущих веков и запечатать его ровно на сто лет.
— Да… — снова задумался Бурмасов. — Нынче мало кто думает на сотню лет вперед. В этом смысле твои откровения вроде бы никого особо волновать не должны… Хотя постой-ка! Откровения тех предков твоих имели касательство к судьбе мира всего или только к судьбе вашего островка?
— Большей частью, конечно – к судьбе того места, где эти откровения происходили. В тех случаях – первоочередно к Мальте, стало быть.
— Ну а ежели ты сейчас в России и станешь делиться своими откровениями с российским императором – то в этом случае…
— В этом случае, — сказал фон Штраубе, — я так думаю, откровения будут иметь касательство по большей части именно к России.
И снова, подъяв перст, Бурмасов воскликнул:
— Вот!.. Ибо что такое Мальта твоя? Ты уж не серчай, но Мальта твоя – тьфу, островок! На географической карте булавкой в него ткни – и всё, нету твоей Мальты!.. А Россия… Это, брат, Россия! Тут из пушки по карте пали – все равно что-нибудь да останется!
— Да, Россия – преогромная страна, — признал фон Штраубе, — но к чему это ты?
— Да к тому!.. Как ты не понимаешь? Судьба Мальты твоей, да еще через сто лет, мало для кого составляет заботу; на судьбе мира всего даже погибель ее, почитай, никак не скажется. А вот судьба России!.. — Внезапно спросил: – Скажи мне, Карлуша, рок можно преодолеть?
Фон Штраубе не однажды думал об этом, оттого ответил сразу же:
— Я так полагаю, что никакого рока нет. Как по-твоему: если человек пилит сук, на коем сидит, а потом вдруг падает – это как считать, злой рок?
— Какой тут рок? Дурость – вот как сие называется. Если б кто очутился рядом чуть поумнее да вовремя предостерег его, дурня…
— Ну а если б он не послушал?
— Тогда вдвойне дурак!
— Именно! — подтвердил фон Штраубе. — Так же точно и люди, и даже, бывает, целые сообщества и народы: не прислушиваются к тихому голосу предостережения, падают ниже некуда, а вину всему видят в некоем изначально предначертанном для них роке.
— А как тогда быть с царем Эдипом? — выказал Бурмасов неожиданную для барона образованность. — Его-то, сколь помню, вещий оракул как раз предостерег.
— О, — ответил фон Штраубе, — голос судьбы надо не только уметь слышать, но и понимать. Представь, что человека, пилящего перед собой сук, предостерегли бы на неведомом для него языке.
— Ну а в случае с тем же Эдипом? Я так понимаю – его предостерегли вполне по-эллински.
— Но что он понял из тех слов? К примеру, ему был предречен грех отцеубийства; так не убивай же вообще никого – тогда избегнешь и этого тягчайшего греха! Было предречено, что женится на собственной матери; так прими схиму – минует тебя и сей грех!
Никита из его умозаключений вдруг вывел нечто совершенно свое:
— Выходит, — проговорил он, — императора нынешнего, Павла Петровича, все равно убьют, предостерегай ты его или не предостерегай.
При этих словах Двоехоров отвлекся от своих благостных мыслей и взглянул на него несколько испуганно.
— Ты чего, Харитоша? — спросил Бурмасов, поймав на себе этот взгляд. — Тебе ли не один черт (прости Господи!), кто восседает на троне?
— Теперь уж не один, — сказал подпоручик. — Государь Павел Петрович за меня сватает Елизавету
