Клевета, сударь мой, потому что этот сатирический плут говорит здесь, что у старых людей седые бороды, что лица их сморщенны, глаза источают густую камедь и сливовую смолу и что у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь мой, я хоть и верю весьма могуче и властно, однако же считаю непристойностью взять это и написать; потому что и сами вы, сударь мой, были бы так же стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед.
Полоний
Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность…
Сейчас, из своего далека, когда все детские восторги перемолоты годами, как в мясорубке, а память скитается по неведомым закоулкам, как заблудившаяся в Аиде тень, могу, тем не менее, вспомнить (по крайней мере, мне так кажется, что могу), — вспомнить, что эта холодная, восковая рука пахла какими-то мазями, — примерно такими нестерпимо воняет и в моей нынешней комнатенке, — мазями, заглушающими запах тления, а из-под пледа отчетливо тянуло (да простится мне Господом это воспоминание!) самой натуральной мочой. Нынче понимаю, что в ногах у его преосвященства стояло обыкновенное судно, куда, вероятно, моча и стекала по трубочке, иначе он бы никак не вытерпел столь долгой прогулки на свежем воздухе. В общем, это был запах еще не смерти, но уже и не настоящей жизни…
Тут, пожалуй, моей памяти можно доверять. Стариковская память зла по отношению к чужой старости. Две старости отталкиваются одна от другой, как отталкиваются друг от друга два одноименных электрических заряда. Ибо сложение двух старостей – это уж чересчур много.
Старое тянется к молодому, так же как заряды разноименные. Тогда их сложение дает некий нуль, то самое небытие, ничто, в непрестанном ожидании которого все старики земли, не всегда признаваясь в том даже себе, только лишь и пребывают.
Так же и молодое подчас тянется к старому, по недомыслию принимая, очевидно, старость за якобы сопутствующую ей непременно мудрость…
Ах, если бы, если бы!..
…Правда сейчас, когда вспоминаю ту прогулку с кардиналом по парку, к моей заплутавшейся памяти примешивается еще и дивный запах роз…
Впрочем, тут ничего сверхстранного – розами действительно благоухал чудесный парк его преосвященства, весь засаженный розовыми кустами.
Хотя тогда мне казалось…
n
…В тот миг мне казалось, что это сам кардинал источает нежнейшее благоухание роз, остальные же запахи мой разум просто-напросто не воспринимал, отторгал от себя, ввиду их полной неуместности и нелепости рядом с его преосвященством.
— А теперь, мой мальчик, — сказал кардинал, — стань-ка сзади этого кресла и попробуй, насколько тебе по силам его катить.
Я сделал, как он требовал. Кресло было на больших колесах и покатилось даже гораздо легче и быстрее, нежели я предполагал.
— Ну-ну, не так быстро! — попридержал мое усердие кардинал. — Давай-ка не спеша. Пока вот по этой аллее. Потом будешь сворачивать, где я скажу… А вы, сын мой, — обратился он к отцу Беренжеру, при этом слова 'сын мой' снова произнес, по-моему, с чуть уловимой насмешкой, — вы ступайте рядом; так, за беседой, и скоротаем нашу прогулку… Кстати, насчет вашего мальчика… Он действительно ни слова не понимает на латыни?
— О, нет, это обычный деревенский паренек, — поспешил заверить его отец Беренжер.
Поспешил, между прочим, совершенно напрасно. Конечно, латыни я не обучался, тут и говорить нечего, но в нашем la langue d'oc,[11] по сути том же провансальском, есть много словечек, почти точь-в-точь латинских, так что даже в пасхальных проповедях, читаемых на латыни, я нет-нет да что-нибудь и могу иногда уразуметь. Иной раз и побольше половины. Преподобный мог бы легко и сам об этом догадаться – языки нашей местности он, кстати, знал не хуже французского и своей латыни, — видимо просто справедливо догадывался, что суть его беседы с кардиналом мне будет одинаково трудно уразуметь, на каком бы языке они там между собой ни разговаривали, хоть по- французски, хоть на латыни, а хоть бы даже и по-китайски.
Все-таки кардинал (верно, дабы удостовериться) бросил мне несколько слов на латыни. Я легко понял, что он велел мне катить кресло, но с места стронуться не поспешил. Грех был, конечно, оставлять в заблуждении его преосвященство, однако и подводить отца Беренжера, я так полагал, тоже, пожалуй, был грех. Пока я соображал, который из грехов все-таки больший, кардинал повторил все то же самое по- французски, и мы неторопливо тронулись в путь. Я сзади бережнейшим образом катил кресло, а отец Беренжер, чуть склонив голову, передвигался по правую руку от его преосвященства.
Так некоторое время мы двигались молча, кардинал лишь потягивал носом, наслаждаясь прелестными запахами этого утра и розовых кустов, и только после того, как я по его команде свернул на боковую аллею, он наконец заговорил, обращаясь к кюре. Причем заговорил пока что ни на какой не на латыни, а на обычном французском.
Китаец Чжу,
Септимания, Вульгата с Септуагинтой,[12] деспозины, мелхиседеки, — в общем, разговор, в котором ваш покорный слуга не понял, за исключением малого, прости Господи, ровно ни черта
— Так вот, сын мой, — сказал он, — вернемся к нашему давешнему разговору. Благочестивое королевство Септимания, о коем вы говорили, действительно, некогда существовало на нашей земле. И правили им, вероятно, в самом деле те, кого вы имеете в виду. Я ознакомился с вашими документами, так что… нет-нет, я не берусь утверждать, но – вполне, вполне вероятно. И столь же вероятно, что престол их (снова же не утверждаю – но…), что престол их даже обоснованнее римского. Однако – что же из этого следует?
— Что же следует? — эхом отозвался отец Беренжер.
— Что надо, подобно варварам, во второй раз уничтожить Рим? — вопросом на вопрос ответил кардинал.
— Отчего же именно 'уничтожить'? Я совсем не имел в виду… Я лишь полагал…
— Ах, вы, должно быть, полагали их, скажем так, взаимосуществование, — не дал ему закончить фразы кардинал. — Но в таком случае неминуемо возникает вопрос и об их взаимоподчинении, об их большей или меньшей благодатности и близости к Создателю.
В ответ отец Беренжер сказал нечто на латыни, из чего я лишь вынес, что это, де, 'пастве решать'. Ну да мало ли что я там вынес – суть их разговора была для меня такой же туманной, как какая-нибудь
Его преосвященство тоже некоторое время говорил на латыни, из чего я уж не вынес и вовсе ничего, а затем опять перешел на французский:
— Знаете, кюре, я когда-то весьма увлекался китайскими древностями и оттуда запомнил одну презабавнейшую историю. Поскольку Китай – истинная родина бюрократии, то там, при их многобожии, и среди богов существовала строгая иерархия с разделением сфер ответственности, как это у нас – по
