даже в храме было душновато.) — От этих стен тянет холодом. — (Да жар, жар шел от этих прогретых за лето стен!) — Посему, — продолжал он, — не лучше ли нам продолжить наш разговор в ином месте, у меня дома, например? Знаешь, я тут выстроил себе новый дом и полагаю, тебе будет небезынтересно увидеть…
Я кивнул. На дом его, о котором уже был немало наслышан, действительно, хотелось посмотреть, о каких бы там ужасах, царивших около этого дома, ни говорила моя богобоязненная тетушка. После рогатого к любым ужасам, мне казалось, я уже был готов.
Мы направились к выходу, но по пути я успел бросить взгляд на другую стену храма. Там была фреска, в содержании которой едва ли кто-нибудь усмотрел бы что-то предосудительное. Просто таким изображениям место не на стене храма, а на картинке из детской книжки.
По синему морю шел старинный весельный корабль, ярко светило солнце, а на палубе стояла со скорбным лицом женщина, завернутая в черный плащ. Рядом с женщиной в черном стоял мужчина. Судя по лицу, он тоже пребывал в глубокой скорби. Но вот одежда его… Увидь я такую на картинке – не придал бы значения: мало ли что там нарисуют, — однако теперь… Теперь я не знал, о чем и думать. Ибо одежда его была точь-в-точь такая же, как та, в которую был сейчас одет отец Беренжер – такой же синий… халат, не халат… и такой же желтый пояс с загадочными письменами.
А женщина держала младенца на руках. И это был тот же самый младенец, что и на правой фреске, в том же пестром клетчатом плаще.
И еще одно я успел рассмотреть. На борту рассекающего волны корабля было написано:
'ГОЛУБКА'
И словно эхо откатилось из детства:
— И в храме тот же запах, — чувствуешь? — перед тем, как выйти, задумчиво сказал отец Беренжер. — Никак от него не отделаться. Я поначалу думал, свечи мне из Каркассона завезли порченные, недавно новые в Марселе заказал. Нет, все равно пахнет…
Да не от свечей, не от свечей это пахнет, отец Беренжер! Ни при чем тут свечи, хоть они из Каркассона, хоть из Марселя, хоть бы даже из Эдема самого! Вовсе не свечи тут у вас порченные!..
И опять ничего такого я ему не сказал.
— Или, может, от старьевщика? — предположил отец Беренжер, когда мы уже покинули храм и двигались по направлению к дому отца Беренжера.
Действительно, как раз в эту минуту нам повстречался старьевщик, малозаметный человечек с тележкой, полной самого разного хлама.
— Старые вещи!.. Принимаю старые вещи!.. — на ходу выкрикивал он.
Когда мы поравнялись с ним, он приостановился, замолк и посмотрел на нас внимательными, какими-то, пожалуй, слишком выразительными для старьевщика глазами.
Только вот не пахло от него – что тоже странно для старьевщика – ровно ничем.
— Нет, не от него, — сказал я.
— Что-то зачастил к нам в деревню этот старьевщик, — проговорил отец Беренжер, когда мы порядком прошли мимо и сзади уже снова раздавалось: 'Старые вещи!… Принимаю старые вещи!..' – И хлам у него, я заметил, всегда один и тот же… Странно… И глаза у него какие – ты заметил?.. Так, значит, говоришь – не от старьевщика запах (что, заметь, тоже несколько необычно)? Откуда же тогда?..
Я лишь пожал плечами.
Молчи, молчи-ка лучше, Диди!
О доме и о дворе отца Беренжера
Уже на подходе, едва завидев издали дом преподобного, я, со своей мукомольней, со своим неплохим домишком в Шампани, со своими сотнями франков ренты, ощутил, что такое настоящее богатство. В сравнении с этим великолепием, я снова был мальчиком с десятью су в кармане. То был не дом, а, по здешним понятиям, настоящий дворец, окруженный ажурной литой оградой, трехэтажный, с башнями, со шпилями, с огромными окнами, к тому же утопавший в обширном и превосходном парке с бьющими там фонтанами.
— Нравится? — когда мы подходили к воротам, спросил отец Беренжер.
'Нравится' – это было не то слово. Нужных слов, чтобы они хоть как-то выразили мое восхищение этим воистину королевским великолепием, я так, сходу и подобрать не мог. Да, по правде, и не успел – у самых ворот вдруг замер в страхе и даже украдкой перекрестился.
Ибо оттуда, из глубины парка, внезапно послышался страшный вой. Собака не может так выть, как, впрочем, и все, что ходит на четырех ногах по земле Лангедока. Только оборотни так воют. Да еще, пожалуй, сам… не к вечеру он будь помянут… мог так выть?
Ответом этому вою был донесшийся из того же края парка рык – грозный и еще более пугающий.
Отец Беренжер лишь улыбнулся:
— Не бойся, Диди, все это Божьи создания. Видишь ли, я тут у себя решил устроить нечто вроде зверинца. Это гиена перекликается с леопардом, мне их недавно привезли из Африки. Из хищников имеются еще гепард и американский ягуар. Но все они заперты в клетках и ни малейшей опасности не представляют. А их голоса, хоть и могут показаться не самыми благозвучными, но Господь Бог тоже ведь что-то имел в виду, наделяя голосом всякую земную тварь. Так что – вперед! Не робей, мой мальчик.
Ну, если в клетках… Я, хоть и опасливо, но вошел в парк следом за ним.
Вдруг уже у самого дома что-то стремительно высунулось из кустов и вцепилось мне в штанину. Я отчаянно заорал, — боюсь, вовсе не тем голосом, каким наделил меня Господь, — и со всей силы стукнул это, высунувшееся, ногой. Оно закудахтало обиженно, — было оно (я мельком все же успел разглядеть) всего лишь большущей птицей, не то какой-то чуднoй цаплей, не то журавлем, — и поспешно спрятало голову назад, в кусты.
— А это всего-навсего наш Гарун аль Рашид.[37] Я так назвал его, поскольку он любит таскать из чужих карманов монетки и уже, должно быть, припрятал где-то тут, в парке, изрядное состояние. Он – марабу, то бишь всего-навсего африканский аист, и бояться его глупо. Он у меня совсем ручной и совершенно ни для кого не опасный. У тебя он тоже только лишь хотел вытащить монетку из кармана, не более. Напрасно ты так перепугался, наш Гарун совсем ручной и любит гостей, особенно тех, у кого звенит в кармане. Хотя я, конечно, должен был тебя предупредить.
На крыльце нас уже встречала Мари Денарнан – или теперь уже Мари Сонье, иди разбери – хорошо одетая (не то что прежде), расцветшая, улыбающаяся.
— Долго ты сегодня, — сказала она, обращаясь на 'ты' к преподобному. Это меня на миг покоробило: даже при известных мне обстоятельствах было странно, что она, в самом деле, вольна так поступать. — Неужто сегодня у тебя были прихожане?
— Точнее сказать – прихожанин, — поправил ее отец Беренжер и кивнул в мою сторону: — Ты его что, вправду не узнаёшь?
Она пригляделась внимательнее и воскликнула:
— Диди?.. Или нет, теперь ты, должно быть, уже Дидье!.. Боже правый, как изменился, как вымахал! Я его мальчуганом помню, а теперь – настоящий господин!
Я что-то не очень внятное пробормотал в ответ. Дело тут было вовсе не в повторившемся завывании гиены – просто я не очень-то себе представлял, как должно обращаться (Господи, представить только эдакое!)
