Загадка Отца Сонье

— 'И будут лежать там, овеваемые ветрами!' – войдя в раж и уже сам завывая, как трубы Господни, продолжал пугать Фома передовиков-колхозников.

Те невольно покосились на погост, где, подобно Фоме, завывал ветер и белели, действительно, кости, овеваемые им, как и было предсказано сожженным ересиархом.

Однако на том Фома останавливаться не стал. Он, движимый своим Богом Материализмом, поднялся еще на ступеньку выше и произнес уже не страшным, а мальчишески задорным голосом:

— Но мы, товарищи передовики!.. — сказал Фома.

— Мы как материалисты!.. — продолжал Фома.

— Мы, товарищи, разумеется, — закончил Фома, — этим поповским байкам, конечно же, не верим! — и, не глядя на погост с костями, куда-то по-быстрому ушагал.

После, оказавшись уже, по здешним меркам, в Раю, в моем нынешнем крохотном, три на четыре с половиной метра, с кухонькой и совмещенным санузлом раю на окраине Москвы, не раз вспоминал этого самого Фому, к отроческому возрасту уже закосневшего в нежелании видеть очевидное.

И думаю сам в свои нынешние без малого 100: а поверил ли я тогда, в храме, отцу Беренжеру? Или не поверил этим поповским байкам?

Так, наверно, и буду думать, пока память моя не перекочует в новое Чистилище, за свой 101-й километр, то есть уже, наверно, в небытие…

n

…И все-таки склонен полгать, что в тот миг я – ну, почти, почти – поверил нашему преподобному. Ибо, в отличие от моей богобоязненной тетушки, я знал что он тот, за чьей судьбой сам Его Святейшество папа – наивнимательнейшим образом…

А коли так – то, глядишь, вправду и тамплиеров, и катаров, и альбигойцев этих когда-нибудь оправдают.

И в халате этом, и в поясе, может, ничего такого уж греховного нет.

И в этой женитьбе его на Мари Денарнан – коли уж сам аббат Будэ венчал и ничего эдакого противобожеского не усмотрел.

И в этой 'Черной Мадонне' – коли уж Его Святейшество – наивнимательнейшим…

Так что иди знай – может, и правду он говорит, отец Беренжер?

…Только вот пахло от него… Чем это, право, таким теперь от него пахло?..

Отец Беренжер продолжает давать свои объяснения происходящему

— …Вообще, — продолжал отец Беренжер, — я и в самом деле, Диди, рад тебя снова увидеть. Мне всегда казалось, что меня лучше поймешь, чем остальные деревенщины. Ведь ты же стоял, если можно так сказать, у самых истоков – и здесь, в Ренн-лё-Шато, и там, в Париже.

Он не учел только той разницы, что с тех пор уже почти шесть лет прошло, так что теперь я был не тем деревенским мальчуганом, готовым за десять су в день чистить ему сапоги и боявшимся лишний раз открыть рот. Теперь я был почти мужчиной, с тремястами пятьюдесятью франками годовой ренты, то есть, по здешним меркам, человеком вполне солидным и уважаемым, так что теперь боязливо держать рот на замке я не собирался. Поэтому спросил – просто чтобы не быть, как тогда, молчаливым истуканом:

— У истоков чего?

Преподобный слегка улыбнулся:

— Уж не думал, что ты так забывчив, Диди. По-моему, ты не столько спрашиваешь, сколько просто опробываешь свой возмужалый голос (вполне приятный, к слову сказать, басок). Едва ли ты, вправду, забыл про нашу находку здесь, в этом самом храме, и едва ли не помнишь про наши парижские похождения. А это как раз они самые, истоки, и есть – не так ты глуп, чтобы не понимать этого.

Чтобы та давняя привычка не возобладала, то есть чтобы вновь не онеметь в присутствии преподобного, я сходу спросил, как топором рубанул:

— И женились вы тоже благодаря той находке? Или теперь это будет так принято среди кюре?

Отец Беренжер в ответ ничуть не осерчал. Он улыбнулся еще раз:

— Ну, в том, что будет принято, сомневаюсь, хотя некоторые и желали бы. Ты прав, Диди, наша находка сыграла тут решающую роль. Не случайно я получил дозволение не больше не меньше как от Его Святейшества.

— И вот на это? — спросил я, не очень-то учтиво ткнув пальцем на его языческий пояс.

— Ну, с такими пустяками я, разумеется, не обращался к Его Святейшеству, — вполне благодушно ответил отец Беренжер. — Нашлись другие, кто на сей счет обременял его. Не просьбами, разумеется, а жалобами. Твоя тетушка в том числе. А поскольку все подобные жалобы ни к чему не привели, то можно полагать, что и это – с его высокого соизволения… Кстати, вещь сия имеет глубокий смысл, о котором тебе как-нибудь позже расскажу.

Если уж с соизволения Его Святейшества, то мне оставалось только примолкнуть. Не настолько я упрям, чтобы и супротив самого Его Святейшества переть. В конце концов, спросил уже совсем иным тоном:

— Что же там было, в свитках этих, если – сам Его Святейшество?..

Вид у кюре стал более серьезный, отчего нос его как-то еще более скрючился.

— Пожалуй, как-нибудь расскажу тебе и об этом, — чуть подумав, сказал он. — Мне, правда, сие с некоторых пор не рекомендовано, но я давно знаю тебя как человека, не болтающего лишнее… Но разговор это долгий, очень долгий, и очень непростой… Знаешь, давай-ка мы сперва пройдемся с тобой по кладбищу. Да и тебе самому это нужно – ты ведь давно не был в родных местах.

Я пожал плечами. На кладбище – так на кладбище. Хотя бы на могилу отца покойного взглянуть – и то дело, уже несколько лет не навещал… Кроме того, тетушка, помнится, нынче как раз говорила про кладбище – что-то там еще, мол, отец Беренжер сотворил. Теперь уже любопытно было взглянуть, что именно.

Кладбище располагалось неподалеку от храма, минутах в десяти ходьбы. Мы шли молча, и я лишь думал по дороге, хорошо ли это – являться к покоищу усопших с женатым кюре, да еще так выряженным.

Впрочем, — успокаивал я себя, — если сам Его Святейшество…

Воздав должное памяти отца у его могилы, я поднял голову и тут увидел то, чего прежде на нашем кладбище не было – огороженную позолоченной оградой огромную надгробную плиту из мрамора и возвышавшийся возле плиты, мраморный тоже обелиск, весь испещренный буквами. Интересно, что за богач преставился у нас в Ренн-лё-Шато, никогда-то и не видавшей богачей?

Отец Беренжер уже находился там, у этой могилы. Я подошел к нему и прочитал надпись на плите:

Маркиза Мари Де Бланшефор

Вот уж кого точно в последние лет, наверно, пятьсот здесь не бывало, так это никаких маркиз и маркизов! Была, правда, выжившая из ума одинокая старуха Питу, за свои шляпки еще времен, видимо, ее прабабушки прозванная у нас Маркизой, но ту схоронили по-тихому еще лет пять назад, и ни на какие мраморные плиты для нее никто, понятно, не раскошеливался.

Я вопросительно взглянул на преподобного.

— Ты лучше на даты посмотри, — посоветовал он.

Бог ты мой, плита была совсем новенькая, а годы стояли тысяча двести какие-то!

— Маркиза де Бланшефор, — пояснил преподобный, — была супругой магистра тамплиеров. Заметь,