отвести от меня свои глаза. Я, тоже смутившись, стал внимательно прислушиваться к разговору, что велся за столом – и всё об отце Беренжере. Говорила большей частью моя тетушка Катрин.
Главным его делом на протяжении почти всего времени, что я провел в Шампани, было восстановление этой развалины, храма Марии Магдалины, что на холме. Уж сколько денег было им туда вбухано, один Господь знает (коли вам так интересно, господин обер-фон-citoyen), строительные материалы, сколько бы это ни стоило, завозились самые лучшие, изо всех мест Франции, а выполнение работы он не доверял почти никому из наших деревенщин, разве там что-нибудь поднести или разгрузить обоз с досками; все остальное делали специально вызванные из Марселя рабочие, одетые в чистые синие комбинезоны и получавшие от него, говорят, по целых полфранка в день, хотя здешние и за вдвое меньшую плату поработать сочли бы за счастье.
— А уж что они там понастроили, — поджав губы, сказала тетушка Катрин, — и что там преподобный понавыставил понавешал внутри… Срамота, иного слова не подберу! И какую надпись сверху сделал! Это на Божьем храме-то!.. Нет, скажу я тебе, красавчик Диди – как было это место пруклятым, так, несмотря ни на что, и осталось!
Я попытался узнать, что за надпись такая, но все, кто собрался за столом, сочли за лучшее промолчать, а тетушка Катрин, едва не сплюнув, сказала:
— Даже и произносить не хочу. Вот сходишь сам, коли будет желание, — увидишь. Уж не знаю, чем вы там с ним тогда в Париже занимались, только вернулся он из Парижа, по-моему, совсем сбрендивший… И главное, — добавила она потом, — и аббат Будэ приезжал посмотреть, и даже новый епископ из Каркассона – и оба, как воды в рот набравши, промолчали про эти безобразия… Да что там надпись! Тут наш преподобный (ежели его теперь так можно называть) полгода назад отмочил такое!..
— Молодец! Настоящий говньюк! — даже привстал из-за стола на своих копытцах прадедушка Анри (у которого, кстати, за пору моего отсутствия выползло из десен еще несколько беленьких, как молодые чесночинки, заплутавшихся во времени зубов). Однако тут же снова сел, по-незаметному получив от тетушки хорошего подзатыльника.
Оказывается… Нет, я не в силах был поверить! Оказывается отец Беренжер позволил себе не больше не меньше как жениться!
Женился он, к слову, на той же самой дочери кузнеца Мари Денарнан, с которой и до женитьбы жил себе поживал, — но в том ли суть? Католический кюре – и вдруг женился! Боже праведный, да мыслимо ли в здравом уме представить себе эдакое?! Причем женился, как все люди женятся, с венчанием в церкви – в том самом своем храме Марии Магдалины. И венчать их прибыл из Ренн-лё-Бэн ('Словно тоже вовсе стыда не имея!' – в сердцах добавила тетушка) сам аббат Будэ. И венчал по всем правилам церковным, так, словно духом не ведал о сане венчаемого…
(Ах, тетушка моя Катрин, вам не ведомо пока еще, ибо никому не дано заглядывать далеко вперед, — но будет, будет и еще одно венчание. И венчать приедет тот же аббат Будэ. И венчаться будет снова же отец Беренжер Сонье, только уже не с Мари Денарнан, а с другою. А Мари Денарнан в звании законной жены будет во время церемонии стоять позади и улыбаться блаженной улыбкой. И вы, да, да, вы, моя набожнейшая тетушка, тоже будете там стоять собственной персоной. И тоже – хоть и немного натужно – но улыбаться, клянусь вам, будете! И времени пройдет не так уж много – у прадедушки Анри даже не успеет до конца вылезти еще один зуб. Много чего странного у нас в Ренн-лё-Шато прежде, чем сбегутся те псы.
Не верите? Тогда сделайте невозможное – загляните, загляните немного вперед! Что, впрочем, вам столь же посильно, сколь поднять себя за волосы…)
…И одет был во время венчания
— Глядишь, еще, подобно султану, и вдругорядь женится, гарем себе заведет! — словно ее возмущение в тот миг все же способствовало дару предвидения, гневно продолжала тетушка. — А что: кровь молодая, играет! Чего ж одной-то довольствоваться, коли стыда нет?
При этих ее словах Натали густо покраснела, и мадам Матье, к моей глубокой жалости, сказала, что им с дочерью пора уходить, дома ждут дела. В тот миг я почти ненавидел свою тетушку за ее скользкие намеки.
На прощание мы еще раз встретились с Натали взглядами – и у меня дух на миг оборвался, боязно было дышать рядом с такой красотой.
— Я, хоть и не шибко грамотная, а все-таки сама взяла раз и не поленилась, написала про все эти бесчинства, — продолжала тетушка после их ухода. — И не в Каркассон епископу, который, похоже, с нашим горе-кюре заодно; нет, Самому кардиналу в Париж отправила письмо. Так что вы себе думаете? В ответ – ни гу-гу. Словно все сговорились нашу Ренн-лё-Шато всему миру выставить на посмешище!.. И возле дома у него ужасы какие!.. А на кладбище, на кладбище что сотворил!.. — При этих словах тетушка, хоть и была за столом, но тут уж не удержалась и наконец-таки все же вправду сплюнула: — Тьфу ты, прости Господи!
Да, если верить, то странные, похоже, дела творились в последнее время у нас в Ренн-лё-Шато. Вот и отсутствуй так долго в родных местах!
Любопытство мое было столь сильно, что я даже про красавицу Натали на какое-то время забыл. Едва дождавшись окончания обеда, сказал матушке – хочу, мол, воздухом подышать да поосмотреться, — и первым делом поспешил, разумеется, к храму Марии Магдалины.
Поначалу, издали его увидав, подумал: да, храм у нас теперь на зависть всей округе! В самом деле, не поскупился отец Беренжер! Стены из нежно-розового кирпича, крыша новенькая, крытая черепицей, витражи окон переливаются всеми красками на свету, дверь бронзовая; такой храм и где-нибудь в Париже воздвигнуть не зазорно. Вот только вид у него странный несколько – храмов подобной конструкции я не видел нигде; ну да он всегда таким и был, наш храм Марии Магдалины.
Когда я, однако, зашел за его ограду и взглянул на надпись, выбитую над входом (моих школьных познаний в латыни, хоть и с трудом, но все же хватило, чтобы понять ее смысл) — тут на миг, право же, почудилось, что меня палкой саданули по голове.
'TERRIBILIS EST LOCUS ISTE'[35]
— вот что, клянусь, полуметровыми буквами было выбито там. Это на храме-то Божьем!
Под этой надписью была выбита другая, буквами поменьше, но той латыни я уже почти не понимал. Что-то про тамплиеров, кажется. Да и благодарю покорно – мне уж и первой надписи хватило, чтобы десять раз подумать прежде, чем ступить на крыльцо.
Но все же, осенив себя крестным знамением, я кое-как решился и вошел в храм.
Внутри, как мне сперва показалось, не было ни души, — а чего б вы еще хотели, при такой-то надписи! Правда, я услышал какое-то шевеление за дальней колонной, однако было не до того, чтобы придавать этому значение. Ибо то, что я увидел внутри…
Нет, не странные изображения на стенах – их я разгляжу позже… Но вот эта скульптура, стоявшая у стены… Очень, кстати, хорошо выполненная статуя скорбящей женщины, — вот только ее цвет!..
А вы когда-нибудь видели совершенно черного цвета статуи в католическом храме? Да еще после такой надписи над входом!.. Ощущение, скажу я вам!.. Черную мессу служить тут, что ли, вправду, надумал наш совсем, похоже, сбрендивший отец Беренжер?!..
Я стоял как вкопанный и едва ли не с ужасом взирал на это черное диво…
Тем временем шевеление за колонной обрело форму человеческих шагов, и навстречу мне вышел… ну да, он самый, отец Беренжер. Он почти и не изменился за эти шесть лет, разве только нос стал чуть более крючковат. Но одет… Боже, как одет он был!..
Вроде, на первый взгляд, то была сутана… Однако – вовсе и не сутана, если приглядеться повнимательнее. Во-первых, была она не черного, а синего цвета, — где вы видели синие сутаны на католических священниках? Во-вторых, эти рукава – широченные, при ходьбе развевающиеся, как крылья.
