Однако никакие мировые катаклизмы (от коих цели Ордена весьма далеки) не освобождают тебя, брат мой, от выполнения твоей миссии: что бы ни случилось в это неспокойное время, ни на шаг не отставать от нашего подопечного Риве, всеми силами оберегать его, а в случае, если он подаст повод… Ты сам знаешь, как следует поступить в этом случае…
Что касается Чистильщика – полностью согласен с тобой. Доверять ему более нельзя, а стало быть… Стало быть, снова же ты знаешь, как тебе надлежит действовать.
Отныне связь через Золотаря.
…Мужества тебе, брат мой, в испытаниях, которые могут выпасть на твою долю.
А ты скачи, скачи покуда, Диди! Недолго тебе осталось вот эдак скакать!…
VI
Мое первое сошествие в Ад
6
…Теснота – что сие такое? Память старика, которому 99 – вот где истинная теснота!
Тебе 99, а совсем рядышком тебе 43. И в свои 43 ты кажешься себе мужчиной, вполне повидавшим жизнь. А видел-то лишь краешек ее, столь крохотный, что и говорить не о чем.
Что ты видел, в самом деле, к этим годам? Твои испытания так же несоизмеримы с теми, что тебя еще ждут, как несоизмерима капля дождя с водами океана, как несоизмерима твоя крохотная Ренн-лё-Шато с Сибирью, которую тебе со временем предстоит пройти.
Но в ту пору тебе казалось, что теснота, в которую ты вдруг попал, это истинный ад. Ах, да что ты знал об истинном Аде, сорокатрехлетний мальчишка-попрыгунчик Диди?
А сейчас ты обретаешься в четырнадцатиметровом Раю – и тебе просторно, ведь по всему следовало бы тебе сейчас лежать в куда большей тесноте, сколоченной из досок и спрятанной под землю.
Но, повторяю, истинная теснота – это память, теснее нет ничего!
Ну а та теснота, которая вобрала тебя тогда, в твои 43, она еще вполне терпима, — увы, ты это еще поймешь.
Только вот вонища там, конечно, стояла – это да! Что правда то правда…
n
Я в ретельской тюрьме. Снова Турок
…В этой тесноте, куда меня затолкали, вонища стояла, как в самом аду. Тут я едва ли ошибаюсь, ибо в любом аду тебя преследует одно и то же зловонье – переполненной параши, немытых тел, блевотины, гнилья, пищевой тухлятины и людской беды.
Это была городская тюрьма – единственное место в Ретеле, где я, добропорядочный владелец мукомольни Дидье Риве, за двадцать пять лет так и не удосужился побывать.
И теснотища тут была, вдобавок столь густо сдобренная вонью, такая, что хотелось умереть сразу же.
Не рассчитана была ретельская тюрьма на такое столпотворение. Обычно в ней сидело два-три каких-нибудь драчуна-пьяницы, пара шлюх иногда, пара воришек, а уж если попадался еще и муж, пристукнувший жену, то это для тихого Ретеля становилось целым событием.
Да, здорово тут потрудились пруссаки в первый же день. В одной только камере, куда меня втолкнули, на восемь нар, приходилось уже человек сорок, а то и больше – бродяги, прочие подозрительные личности, но за что сюда угодил ничем вроде бы не подозрительный Дидье Риве, оставалось только безнадежно гадать, вдыхая эту вонь и поначалу не решаясь усесться на заплеванный пол…
Они нагрянули ко мне в дом уже через несколько часов после того, как захватили наш городок – усатый унтер-офицер и два таких же усатых солдата с винтовками. Унтер с ходу осведомился:
— Ihr Name ist[47] Дидье Риве? — И когда я кивнул, не понимая в чем дело, он произнес длинную на своем лающем языке длинную тираду, из которой я уловил только слова: 'Nach dem Befehl des Kommandanten' и 'Hinter mir zu folgen!'[48]
Когда же я попытался выяснить, что случилось и куда меня собираются вести, то получил в ответ: 'Schreite schnell, das franzosische Schwein!',[49] — причем эти слова были сопровождены таким тычком приклада в спину, что всякая охота задавать еще какие-либо вопросы у меня отпала до самого конца пути.
…Очутившись в камере, я целый час, наверно, простоял на ногах. Все-таки я был уважаемым в городе человеком, хорошо одетым (ваш покорный слуга обшивался только у лучшего в Ретеле портного), и не хотел уподобляться всему этому сброду, привольно сидевшему на запоганенном полу.
Однако через час ноги мои уже не выдерживали стояния, и я… О Боже, я-таки опустился на пол!
И вот в этот-то момент понял, что я такой же, как они. И уже не поймешь, от кого смердело, от меня или от них. Теперь все мы были одно – в равной мере 'die franzosischen Schweine'.[50] Теперь понимаю – с этого лишь момента и началось моей сошествие во ад, ибо на самом деле оно начинается только с момента осознания себя как частицы всего находящегося там человеческого мяса.
Впрочем, не все там держались едино. Трое, обособившись, сидели у самого окна, где, пожалуй, смрада было поменьше, причем сидели они на разостланных газетах, а не, как все, на голом полу. И держались они тут гораздо более привычно, чем прочие. От них до меня долетали обрывки фраз: кто-то кого-то 'на нож посадил', кому-то 'карман почесали'. Мне стало ясно, что это самые настоящие воры и разбойники, для которых тюрьма – дом родной, потому они и чувствуют здесь себя так по-хозяйски вольготно. Один был кривой, другой похож на цыгана, а третий – тщедушный какой-то, но судя по тому, как он держался с ними, он-то и был у них за главаря.
Ошибка моя была в том, что я начал к ним приглядываться – никогда прежде не видел настоящих разбойников в такой близи, а законы Ада, одинаковые во всех концах мира, гласят, как я в последствии узнал, что ни к кому там нельзя приглядываться слишком пристально.
Если бы я сидел, как все, потупив очи, он бы, может, меня и не узнал – ведь почти тридцать лет минуло, — а тут мы встретились с этим тщедушным глаза в глаза. И не сомневаюсь – он узнал меня сразу же. Да и я его, хоть он очень сильно изменился, облысел, покрылся морщинами, потерял половину зубов – я его тоже немедля узнал: то был не кто иной, как Турок, еще тогда, в Париже, близ Монмартра, отравлявший все мои дни. Только теперь это был не Турок – вымогатель и мелкий воришка; теперь это был Турок, прошедший гвианскую каторгу (я слышал из их разговоров), Турок – отпетый злодей и душегуб. И уж конечно он не забыл про ту затрещину и про тот пинок, полученный им от отца Беренжера, я это видел по его сузившимся глазкам. Такие люди никогда не забывают подобных вещей.
Он что-то шепнул своим дружкам, с газетой в руках подошел ко мне и, не забыв постелить ее, присел со мною рядом, даже грязной рукой приобнял меня за плечо.
— Никак, это наш красавчик Диди? — спросил он. — Ты узнаёшь меня, красавчик Диди, или стал уже таким барином, что не узнаёшь старых приятелей?
Его дружки тоже подошли и стали рядом, ожидая какой-нибудь потехи.
— Узнаю, — ощущая холодок в сердце, пробормотал я. — Ты Жанно с Монмартра.
— Точно! — осклабился он. — А еще как меня называли?
