понабежали…
— Дураки они, вот что я вам скажу, — заключил наборщик. — Им лишь бы людей хватать. Мозгами вовсе шевелить не умеют и в жизнь не научатся! Когда бы это я – так чего бы мне орать? А если бы они, — снова кивнул он на моих друзей, — чего бы им, спрашивается, стоять дожидаться, пока схватят? Наверняка кто-то сзади пробрался, у него же там только брезентом занавешено. Того пострела теперь ищи-свищи… Только разве пруссаки такое уразумеют? Я-то их еще по Эльзасу знаю – у них же мякина вместо мозгов!..
Все это тем не менее было более чем странно. Откуда пьяница Баклажан мог знать немецкий? Почему вспомнил именно про Магдалину? И про потомков Иисуса… Уж мне-то было известно, что это не совсем пьяный бред. Наконец, что это за орден такой, про который он говорил? И чтобы в нашем городке убивали таким странным способом!.. Да, странные дела творились в нашем тихом Ретеле!
Впрочем, слишком долго думать об этом я был не в силах – Турок нет-нет да и, ухмыляясь, поглядывал в мою сторону и показывал мне растопыренные пальцы: чтобы я не забывал ни на секунду, напоминал об отмеренном мне сроке жизни – до пяти утра. И при этом не забывал то и дело ногтем себя – по горлу.
— Так что вы с ним не поделили? — спросил Поль, тоже заметив эти его жесты.
Я вздохнул:
— Долго рассказывать. С детства меня ненавидит. Сами слышали: в пять утра обещал зарезать. И помяните мое слово – он это сделает. Настоящий бандит, прошедший каторгу.
— Ну сейчас-то мы втроем, — сказал Пьер.
— Вчетвером, — придвинулся к нам поближе верзила-наборщик.
— Тем более! Значит, будем спать по очереди, — заключил Поль. — Не бойся, Диди, мы с тобой. Нас четверо крепких мужчин, и мы не дадим тебя в обиду какому-то замухрышке, хоть бы он и через десять каторг прошел.
Мне стало несколько легче – эти злосчастные пять утра подобрались уже с такой жуткой неотвратимостью, — но все-таки я спросил:
— И что, теперь каждую ночь – вот так?
— А вы думаете, господин Риве, мы тут надолго? — приуныв, задал вопрос наборщик – самый бессмысленный из всех, какие только ты можешь задать, если очутился в аду.
Еще не привыкший к законам Ада, такой же вопрос, наверно, и я мог бы ему задать.
Пьер ответил более бодро:
— Все в руках Господа… Решим так. Первые два часа не сплю я, потом бужу Поля, а еще через два часа он буди Жюльена (так звали наборщика). А Диди пускай спит – он самый слабый из нас и в одиночку может с этим типом не справиться. Ночь пройдет, а там поглядим. — С этими словами он расстелил на полу свою куртку и с довольно безмятежным видом улегся на нее.
Ваш покорный слуга тоже постелил свой пиджак, может лучший во всем Ретеле, улегся и тут же почувствовал, что, несмотря на все передряги этого дня, сон начинает меня забирать. Последнее, что кружилось в голове, было: кто и зачем убил безобидного пьяницу Баклажана? И – о Господи! — так необычно и страшно убить!..
Из сна выдернул рассвет, уже пробиравшийся в узкое, зарешеченное окошко. В эту пору начинало светать к шести, значит, пять часов уже миновало.
Рядом со мной безмятежно спал наборщик Жюльен, которому по договоренности полагалось дежурить последним. Я слегка толкнул его в бок.
Он вскинул голову, увидел, что за окном занимается рассвет, и тихо воскликнул:
— Боже, я, кажется, уснул!.. Слава Богу, вы живы, господин Риве!
Вот когда лишь я испугался по-настоящему. Нерадивость этой орясины запросто могла стоить мне жизни!
Однако смерть пока что миновала, и я нашел в себе силы оглядеться по сторонам.
Турок и его дружки тоже спали там, у окна. Я решил, что, на мое счастье, Турок, видимо, тоже проспал. Только вот в его позе что-то мне показалось несколько странным.
Я не успел понять, что именно, ибо в этот самый миг дверь камеры распахнулась и раздался утренний лай надзирателей, примерно одинаковый по смыслу, на каких бы языках Ада он не звучал:
— Den Aufstieg! Von allem aufzustehen! Aufzustehen, ich habe dir, der Hund gesagt![51]
Понимая или не понимая (впрочем, знали бы вы, насколько мгновенно приходит понимание, когда оказываешься в Аду!), все повскакивали. Самым медлительным помогали увесистыми пинками.
Продолжал лежать в своей странной позе один только Турок, даже не шелохнулся на этот лай. Когда же надзиратель подошел и со словами: 'Du hortest, der Schurke nicht?'[52] – дал ему пинка, его тщедушное тело приподнялось, а голова оставалась лежать на полу. Ничего еще не понимая, дружки подняли его, но мне было ясно, что это уже не Турок, а лишь бренный прах Турка. Ноги его больше не желали стоять, а повисшая голова, как у старой, с ватной набивкой куклы, перекачивалась из стороны в сторону. Я сразу понял, что кто-то ему сломал во сне шейные позвонки. Только ухмылка, так и оставшаяся на его лице, хотя голова и качалась, все время была устремлена в мою сторону.
Уберег меня мой ангел, выходит… Ах, да не в последний раз, видит Бог!
Надзиратель на очень скверном французском приказал турковым дружкам убрать отсюда эту падаль, и они, только-только начиная соображать, что произошло, поволокли к двери осклабившийся труп своего главаря.
Больше они в камеру не возвращались. Когда среди дня принесли на обед вонючую баланду, эльзасец Жюльен спросил у старика-надзирателя, с виду наименее свирепого из всех, куда подевались эти дружки, и потом пересказал нам его ответ. Только что их расстреляли, оказывается. Да и держали тут, чтобы, когда будет время, расстрелять всех троих – пойманы-то были, после того, как прирезали немецкого лейтенанта, чтобы забрать кошелек, да с этим кошельком на базаре и попались.
Теперь, благодаря ангелу моему, у германской армии на одну пулю вышло меньше расходу, поэтому тюремное начальство ограничилось тем, что спросило: никто ли не видел, как ночью ломали шею Diesem Rauber.[53] Все, конечно же, промолчали. И ангел мой, понятно, тоже промолчал. С тем начальство и удалилось.
Кто бы он, мой ангел, ни был, а я подумал в тот миг, что самое страшное, кажется, миновало.
Не знаешь ты, вчера еще попрыгунчик-Диди, что бывает, когда и гораздо, гораздо страшней. Узнаешь, к сожалению, еще узнаешь! Ибо долог твой путь, а ты еще не подошел и к его середине.
Кто из двух?
После тревожной ночи днем мы дремали, лежа на полу камеры. Не знаю, что меня заставило приоткрыть глаза, но в этот самый момент через оконную решетку проскользнул бумажный комок и в точности между Полем и Пьером.
Не будя их, я поднял его и развернул. Признаться, крепко при этом надеялся, что послание с воли не может быть скверным.
То, что я, однако, прочел, повергло меня даже пожалуй в больший ужас, чем лезвие Турка.
Вот что было написано на этом грязном листке корявым почерком:
Брат мой Регуил.
Работая по обслуживанию тюрьмы, я уже знаю, что ты помог Дидье Риве спастись от смерти.
Побег я подготовил, он должен произойти так, как мы и договаривались. Однако прежде того тебе предстоит еще одно дело.
Как мне стало известно, нынче вечером Дидье Риве вызовут на первый допрос, во время которого, боюсь, из него могут вытрясти то, что для Ордена нежелательно. Не уверен, что Риве сможет устоять.
Лейтенант полагает, что ты, кому он так доверяет, можешь упредить беду.
