поймешь своего прадедушку с его копытцами.
Если вдуматься, Диди, то девять десятых тела твоего и такая же часть памяти твоего тела – это все она, Колыма. Ад Ада. Думаете, такого не бывает. Ошибаетесь: в Аду тоже есть свой Ад.
Ну да что с нее взять, с глупой бренной плоти, столь памятливой на больное, даже на предчувствие боли, — боялся же ты, Диди, удара стилетом в спину, который так и не последовал никогда); с плоти, которой недолго уже обременять собою сей мир! Что-то же осталось, уважаемый 'бесстатейный', не в плоти, а в разуме твоем. Ведь не только лай бесноватых от злобы и мороза псов и еще более гнусный лай адских бесов уркаганов и архибесов надсмотрщиков, в сравнении с которым прадедушкино 'говньюк' покажется ласковее слов родной матушки.
Вот оно входит в память – не в память плоти, а в память разума – быть может, главное, ради чего прихотливая судьба и занесла тебя туда.
Входит гудением метели и криком, смысл которого ты не сразу поймешь:
n
Четвертый 'бесстатейный'
— Бесстатейного принесли!..
Услышал это, когда под истошный лай псов и архибесов после работы возвращался с колонной заключенных в зону. Первая мысль, заколотившаяся в мозгу: кого? Поля? Пьера? Нас пока лишь трое бесстатейных на весь этот бескрайне раскинувшийся Ад под названием ГУЛАГ. Кем, то есть чем ты должен стать, чтобы тебя принесли – все там это, увы, слишком хорошо понимали.
Когда я вбежал в барак, он лежал на нарах и казался вправду мертвым. Однако и Пьер, и Поль, живые, стояли рядом с ним. Ибо это был вдруг образовавшийся невесть откуда четвертый бесстатейный.
— Околел, — произнес худой, как скелет, заключенный, которому, судя по его виду, тоже оставалось доживать последние дни.
Кстати, какая у него была фамилия, знаете? Двоехоров! Да, да, тот самый Х.Х.Двоехоров, о чью фамилию с этими стоящими перед нею двумя 'Х' я потом иззанозил все глаза. Только не Херувим его звали, а Харитон. Харитон Христофорович Двоехоров. Впрочем, тут его все равно называли Херувимом, так что память не сильно обманывает меня. Херувим Двоехеров, — так он обозначался в Аду.
Так вот:
— Околел, — сняв шапку, повторил этот самый Херувим Двоехеров. Произнес безо всякой печали, ибо сам со дня на день ожидал такой же участи.
— Ну и выноси, пока не провонял, — скомандовал мелкий бесенок Жиган.
— Нет, вроде бы пока что дышит, — потрогав его, сказал Херувим Херувимыч.
— А я говорю – выноси! — приказал Жиган. — Все равно не жилец. Не люблю я мертвяков – не хватало еще, чтобы ночь с ним рядом. Выноси, кому сказал, инвалидная команда! Там на холоде сам дойдет.
На его бесовский трехпалый свист мигом подскочили другие бесенята:
— Не слыхали, что Жиган сказал?
— Оглохли?
— А ну выноси, что говорят! Выноси! Не
— Щас не вынесут – будет четыре мертвяка, — пообещал Жиган. Он вытащил заточку и пригнулся, чтобы поудобней было всадить ее в чей-нибудь живот. — Ну! Кому последний раз говорю!
Однако пару минут спустя из барака выносили не четырех, а только одного мертвяка. И так уж вышло, что был это вовсе не лежавший на нарах 'бесстатейный', а сам только что довольно грозный Жиган.
Свершилось то же чудо, что некогда с Сеней Крестом в арестантском вагоне. Жиган вдруг окаменел, словно встретился взглядом с Медузой Горгоной, да так, скрюченный, с застывшими мертвыми глазами и повалился на пол барака. А руку сжимал настолько каменной хваткой, что никому из бесенят так и не удалось вытащить из нее заточку – весьма ценную по здешним понятиям вещь.
Вместе с заточкой мы его втроем и выбросили в сугроб возле барака. Тоже надобно сказать – в каком ином Аду может статься такое, чтобы из четверых выносящих в последний путь скрюченного беса один был почти всамделишный ангел, а другой – какой бы то ни было, но все-таки херувим?
Когда вернулись, бесенята уже сидели по своим нарам и боязливо перешептывались:
— Говорю ж тебе – нечистые они, эти бесстатейные, черт им помогает.
— Может, замочить от греха?
— Ага, замочил один такой! Что с Жиганом – видал?
— А с Сеней Крестом в вагоне? Что, сам, никак, тоже захотел?
— Нет, нечистые они, точно вам говорю. Ну их!.. — И они, чтобы развеять кошмар, вернулись к тому, от чего их отвлек покойный Жиган – снова начали раскидывать самодельные карты на подушке.
Кого ты оберегал в ту минуту, ангел мой? По-прежнему меня – или этого четвертого 'бесстатейного'?.. Или твой стилет целился мне в спину?
Всю ночь мы по очереди подносили ему кипяток, и наконец к утру он произнес первые слова. Он задал вопрос, которого здесь, в Аду, не задавал никогда и никто, ибо все названия здешних мест означают примерно одно: вьюгу, лай и совсем рядом поджидающую тебя погибель.
Он спросил:
— Где я?
Я было подумал, что это произнесено в бреду, однако его следующий вопрос заставил меня вздрогнуть и понять, что это вовсе не бред. Ибо следующий вопрос был:
— Кто из вас Дидье Риве?.. — и с этими словами он снова впал в бесчувствие.
Благословенный день
Мог дать руку на отсечение, что прежде не видел его никогда. Но он ясно спросил: 'Кто из вас Дидье Риве?' – откуда он мог слышать мое имя?
Над этим я ломал себе голову от утреннего темна до вечернего, пока рубил мерзлую землю кайлом.
Между тем бесстатейный незнакомец к вечеру кажется чуть-чуть пришел в себя, так что я, лишь только приволочил ноги в барак, подошел к нему и сказал:
— Дидье Риве – это я… А кто вы?.. Откуда вы про меня знаете?
— От старшего майора Ерепеньева, — проговорил он и до следующего утра снова закрыл глаза, не в силах больше говорить.
А на следующее утро… О, это было благословленное Господом утро!
…Тут опять же вынужден отвлечься. Каким образом Господь может благословить утро в Аду, быть может, спросите вы? Сделать его не таким адски жарким?
Но на Колыме вывернутый наизнанку Ад, вы возможно вспомните, — стало быть, стужу эту поумерит?
И снова ошибетесь, ибо законы этого Ада не сводятся к простым перевертышам.
Знайте же, что Господь благословляет его, когда стужа становится вовсе нестерпимой, зашкаливая за семьдесят градусов, — слыхали когда-нибудь про такие температуры? Даже металл – клянусь, ибо сам тому очевидец – может при этом рассыпаться в прах.
Благословение же Господне заключается в том, что в такие дни заключенных не выводят на
