Но в отличие от ангела своего, ты еще не свободен. Верно, память твоя удерживает тебя своими зияющими пустотами, которые ты, не осмыслив, так и оставил лежать под броней забвения – этой неподатливой мерзлотой.
Но ты уже вроде бы поумнел, Диди – по крайней мере, tellement il te on ne sait pourquoi.[62] Ты общался с бесстатейным русским деспозином и какие-то крохи, возможно, сумел понять.
Кроме того, ты прошел через Ад, Диди. Ты стал опытным копальщиком, кайлильщиком любой, даже самой неподатливой мерзлоты.
Давай, Диди! Бери же свое кайло!
Коли не страшно – давай!..
IX
Без названия
(
…ибо Он благ и милосерд, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии.
6
Давай же, Диди, давай!
С чего начать? Начинать всегда непросто. Поэтому с чего еще как не с крика человек начинает жить?
А заканчивать?.. По крайней мере, если речь идет о жизни, которую давно пора бы заканчивать – то, наверное, куда легче. Тем более, что ты уже давно в Раю. Обойдется без крика, я надеюсь.
Но – начинай все-таки. Кайло в твоих руках. Мерзлота памяти – вот она, пред тобою. И тебе не 99 а всего 45, ты полон сил, мерзлота поддастся первому же твоему удару.
Чего тебе не хватает? Крика?
Да напрягись! Прислушайся! Вот он!
Кричишь, правда не ты, но крик этот уже докатился до твоего дома.
Третий год идет Мировая война. захлебнувшееся немецкое наступление под Верденом, потом прорыв нашего генерала Невеля… Однако все это так далеко от твоей Ренн-лё-Шато, живущей, помимо известий с фронта, еще и своими собственными заботами.
Пять утра, ты пока дремлешь, увалень ты эдакий, но уже слышишь сквозь дрему этот крик, разносящийся по всей деревне: 'Le cheval! Le cheval!…'[63]
n
'Шваль' в Ренн-лё-Шато
'Le cheval! Le cheval!..' – доносится сначала издалека, потом все ближе и ближе. Можно было бы подумать, что кто-то гонится через всю деревню за сбежавшей лошадью, но я сразу же узнал голос моего выжившего из ума прадедушки Анри, который сжег Москву. Так выкрикивать это слово мог только он: 'Шуваль, шуваль!..' В таком виде он вынес его из русского плена вместе со словом 'говньюк' – так его там, видимо, тоже называли. (Потом и тебя будут называть, Диди. Только уже на чистом русском. И звучать оно будет: 'шваль'.)
Кстати, по рассказам прадедушки, которых я от него наслушался, когда он пребывал еще в относительно здравом уме, к нашей французской лошадке, к le cheval, это слово имело вполне прямое отношение. Пока мой прадедушка вместе с Наполеоном Первым драпал по морозу из сожженной ими обоими Москвы, по всей дороге валялись сдохшие французские лошаденки – в отличие от людей, ни одна из них не выдержала бескормицы и русских морозов. От этого смрад над дорогой стоял невыносимый. Пленные французы объясняли русским казакам его происхождение, виновато указывая на дорогу, и говоря: 'Le cheval'. Те, верно, поняли это по-своему и стали называть 'швалью' (или 'шувалью', как это вынес из России прадедушка) все, что смердит, в том числе провонявших пленных французов, прадедушку Анри в том числе.
С тех пор, если что-то казалось ему дурно пахнущим, он не медлил щегольнуть 'русским' словцом: 'Шуваль'.
В то утро, услышав его крик, я уже не мог больше уснуть: воняло вокруг и вправду не слабее, чем в камере ретельской тюрьмы. Только запах был совсем иным. Это был… (уже окончательно проснувшись, я понял)…это был, вне всяких сомнений, запах отца Беренжера, но вдруг усилившийся настолько, что окутал собою всю Ренн-лё-Шато.
Через несколько минут ко мне в комнату заглянула матушка:
— Ты чувствуешь, Диди, чем-то воняет? Где-то, наверно, падаль. И волки, по-моему, ночью с горы выли. Может, мне показалось? Ты не слыхал?
И в этот самый миг со стороны горы впрямь раздался заунывный вой.
С роду к нам в Ренн-лё-Шато с гор не спускались волки. По преданию, когда-то их было тут много, они набегали целыми стаями терзать трупы катаров, но в те же древние времена граф Симон де Монфор велел отстрелять их всех, так что трупы людей зарывали вперемешку с трупами волков, хотя наверняка тот же Симон де Монфор считал последних тварями, куда более угодными Господу и имеющими куда большее право разгуливать по земле.
Матушка сказала, глянув в окно:
— Вон, мужчины с ружьями уже пошли. Давай-ка и ты, Диди, с ними.
Я быстро оделся, потом достал с чердака и зарядил отцовское ружье. Когда вышел из дома, у порога меня уже поджидали друзья, Поль и Пьер, у обоих в руках тоже были охотничьи ружья.
— Вонища вправду откуда-то… — сказал Пьер, пока мы шли в сторону горы.
— И по-моему, совсем с другой стороны, — заметил Поль. — Ветер-то вон откуда.
А ветер дул как раз со стороны дома отца Беренжера. Но почему-то я им этого не сказал.
Уже прогремело несколько выстрелов, вой, однако, не прекращался. Мы двинулись на звук.
У подножия горы стояло несколько мужчин, склонившись над трупом косматого зверя с размозженной головой.
— Да собака это, говорю вам! Не видите, что ли, обыкновенная собака, — объяснял собравшимся лавочник Жерар. — Волков я, что ли, не видел? У волка башка – во какая! И холка другая совсем.
— Точно, собака, — согласился с ним старик Шарль. — И там, — он указал в сторону, куда целился, — там, по-моему, тоже собаки.
Я пригляделся. У меня глаза были лучше, чем у него. Да, там, безусловно, сидела стая бездомных собак, самых разных цветов и размеров, от мелких шавок до здоровенных кобелей, и все они, глядя на нас, продолжали выть. Не разбежались и не утихли даже после того, как Поль тоже выстрелил и сразил одну из них наповал.
— Вы как хотите, — сказал Жерар, — а я в собак стрелять больше не стану. Если бы волки – другое б дело, а в собак – ну уж нет! — и он стал разряжать свое ружье.
— Да, в собак – оно как-то… — С этими словами Шарль тоже вытащил патроны. И добавил: — Чего ж они сбежались-то?.. И странное дело: собаки – а воют совсем по-волчьи. В жизни такого не видал.
— А запах тебе этот странным не кажется? — спросил Жерар. — Право, как в аду, прости Господи. Сроду такого не нюхивал, даже когда в Каркассоне на бойне работал. Только вот откуда, никак не пойму…
