переплете. Открыл, на плотном листе четким каллиграфическим почерком было выведено: «Некоторые дополнительные расчеты К2ХС-Б». Ниже шли совершенно непонятные ему формулы и заметки, пересыпанные столь же непонятными терминами. Он подсчитал листки — двенадцать. Чепуха — десять минут работы. Перенес вертящийся стул от верстака к окну. Здесь света было достаточно. Вынул из кармана «Минокс»[39].
Легкие щелчки, шуршание переворачиваемых листов… И вдруг!..
— Теперь мне понятно, почему вы были столь любознательны, милейший Макс.
Лютце от неожиданности чуть не выронил аппарат. На пороге с толстой суковатой палкой в руке стоял Факлер.
— Если не ошибаюсь, — продолжал Факлер, — это выглядит примерно так: «Ах, здравствуйте, мы вас не ждали», — он шагнул в комнату. — Значит, не понадобись мне сейчас один расчет, вы спокойно распорядились бы моими материалами. Не так ли?
— Я очень сожалею, — хрипло выдавил Лютце, — но мне пришлось зайти, когда вас не было, — он взял аппарат в левую руку и положил его на подоконник, опустив правую в карман.
Это не ускользнуло от внимания Вернера.
— Не пытайтесь доставать оружие, — крикнул Вернер. — Я прикончу вас этой дубиной, — он угрожающе поднял палку над головой.
— Какое оружие? — принужденно улыбнулся Лютце, надавив рычажок переключателя. — Вот, смотрите, — он медленно вытащил руку из кармана и раскрыл ладонь, — на мне, как вы видите, только перчатки. И потом, я пытался договориться, но вы оказались слишком розовым немцем, мой дорогой. Вы совершили грандиозную ошибку, решив, что с проигрышем войны, проиграно будущее великой Германии. Мы еще возьмем реванш, и есть люди…
— Ах ты, гестаповская сволочь! — Факлер, замахнувшись палкой, бросился на Лютце.
— Зря спешишь на тот свет, мой мальчик, — Лютце выскользнул из-под удара и нырком кинулся на Факлера.
Факлер вскрикнул и упал мешком, по телу пробежала конвульсия, несколько раз судорожно глотнул воздух и затих. Лицо начало принимать землистый оттенок, широко раскрытые глаза, не мигая, смотрели в потолок. Мутная слезинка сорвалась с уголка глаза и сползла к виску.
— Ты зря спешил на тот свет, мой мальчик, — повторил Лютце, словно Факлер еще мог его слышать, и отпустил руку инженера. Она глухо ударилась об пол.
«Безобидные на вид перчатки оказались куда лучше пистолета. Тихо и никаких следов. Ай да англичанин! — Лютце осторожно отключил батарейки. — Что дальше? С радиолюбителем все очень просто. Легче и правдоподобнее всего инсценировать несчастный случай. Как быть с бумагами? Если о них кто- либо знал, брать их нельзя. Обойдусь пленкой», — решил он.
Пересняв оставшиеся страницы, Лютце положил папку в стол, поставил на место стул. Осторожно, чтобы труп не касался пола, подтащил его к столу, на котором стоял подготовленный к проверке радиопередатчик, и посадил в кресло. Безжизненное тело было непослушным, и Лютце с трудом удалось придать ему желаемую позу. Затем он вложил в левую руку мертвеца пинцет, а пальцы правой положил на шасси.
Включил передатчик, раздался легкий треск, мертвец дернулся.
«Дадим, пожалуй, на сцену побольше света, — он поднял жалюзи второго окна и еще раз все внимательно проверил, не осталось ли каких улик. На блестящем чистотой паркете проявились пыльные отпечатки следов. Полотенцем, взятым в ванной, Лютце протер полы. Остановился у дверей, окинул взглядом комнату, страшный маскарад и, довольный делом своих рук, покинул дом.
Единственно, что вызывало беспокойство — машина у дома. Ее следовало бы загнать в гараж;, так она бросается в глаза и если простоит долго…
Но он не захотел больше испытывать судьбу, кто-нибудь из соседей увидит, и тогда…
И опять ему чертовски везло: улица была пустынна.
— Скажите, Шура, от Енока ничего не поступало? — заглянул Фомин в секретариат.
— Есть. Вот в этой папке. Перевод я уже сделала. Он взял бумаги.
«Секретно.
Полицайпрезидиум, отдел К-5, Энбург.
По официальным данным, имеющимся в полицейском участке № 6, известно следующее: фрейлейн Лотта Бор на жительство в Энбург прибыла в октябре 1945 года из Шербургдорфа, округ Ганновер, где работала по найму. Сведений о принадлежности фрейлейн к молодежным националистическим женским организациям нет. С декабря 1945 года по февраль 1946 года фрейлейн Бор пела в варьете Тиволи, а затем перешла в молодежный «Голубой джаз», где работает и теперь. Коллеги характеризуют фрейлейн доброй и отзывчивой. К демократическим преобразованиям в стране относится исключительно лояльно, как и к властям».
«Маловато, — почесал затылок Фомин. — Любопытно только, что заставило ее приехать из Ганновера в Энбург? Почему именно захотела в советскую зону? Впрочем, тогда здесь вообще никаких зон не было.
Да, фрейлейн, — рассуждал Фомин, — интересно, что вы такое есть и что-то у вас на уме? Короткая встреча с Денисовым заставляет нас задумываться и рассуждать… Может быть, вы прекрасный человек, но вот слово «Ганновер» в справке. Ваша профессия открывает широкие возможности: джаз приглашают в Дом офицеров, в воинские части. Внешне вы красивы. Вы скромны. Вот и Денисов утверждает это, говорит, что сам был инициатором знакомства. Чего, увы, теперь не проверишь. А проверить необходимо. И если вы окажетесь ни к чему не причастными, милая фрейлейн, мы будем только рады».
Фомин вздохнул и взял другое письмо Енока. В нем была информация о мерах, принятых для усиления охраны конструкторского бюро, в том числе о введении дополнительных постов в районе объекта.
Дело Бломберга обсуждали сообща Енок, фомин и Скиталец. Так посоветовал Кторов.
— Мне думается, — сказал Енок, — Бломберг с радостью ухватится за спасательную соломинку. Я присмотрелся к нему за эти дни. За собой он особых грехов не видит и надеется на нашу милость. К тому же я перечитал его заявление с перечнем переданных «Лоцману» сведений. Они ведь довольно поверхностны, без деталей: а кое-что просто взято из нашей печати. Старик не очень усердствовал, зарабатывая у Фердмана. Если считать, конечно, что он написал нам правду, ничего не скрывая.
— Дайте-ка мне еще раз взглянуть, — попросил Фомин.
Енок пододвинул ему стопку бумаги, исписанную крупно, четко, с соблюдением старинной русской орфографии и с «ятью». У Енока остался немецкий перевод. Читая, Фомин передавал листы Скитальцу.
— Вы правы, геноссе Енок. Если здесь все правдиво, то ценность собранной им информации невелика, хотя и обширна. Заметим, что тут нет ни слова о бюро. Или он о нем не знал, что маловероятно, или, догадываясь, какое значение мы ему придаем, решил ничего не писать.
— Я имею, геноссе Евгений, одно предложение. Не знаю, как вы к нему отнесетесь? Что, если пригласить супругу Бломберга? Мне сказали, что она неглупая энергичная женщина, имеет на мужа влияние, хотя и мало посвящена в его дела. Не вдаваясь в подробности, расскажем ей о преступлении Бломберга и дадим понять, что ее семейная жизнь в дальнейшем целиком зависит от того, как будет вести себя муж. В ее лице мы можем получить сильнейшего союзника.
— Возможно, — согласился Фомин. — Это даже интересно. Как считаете? — обратился он к Скитальцу.
— Я мало искушен в таких делах, но то, что говорит геноссе Енок, действительно интересно.
