женщина. И она полетела. А теперь и по Луне уже ездят лунные автомобили и люди совершают прогулки.
А ведь где-то на Земле люди живут еще племенами!
Наверное, потомки будут рассказывать о нас легенды, сочинять песни, будут считать наше время героическим. Если вдуматься, оно и в самом деле такое. А мы этого как-то не замечаем. Неужели те, о ком мы сейчас рассказываем легенды и поем песни, тоже по-будничному относились к своим делам? Разве Павка Корчагин стеснялся говорить о величии своего времени?
А мы вот почему-то стесняемся. Хотя и знаем, что Земля очень маленькая и нам доверили ее беречь.
Вот и Егоров, кажется, не удивлен.
— Ну как? — спрашиваю его после пуска.
Он пожимает плечами и говорит:
— Нормально. Только вот жаль, что не видели, как она в цель попала.
7
В океане лишь изредка появляются острова или корабли, и тогда все выскакивают из кают и кубриков, смотрят на них в бинокли, стереотрубы и даже в пеленгаторы, на мостики и надстройки забираются кому не лень. Вообще-то это непорядок, но я никогда не вмешиваюсь, знаю, что другого развлечения у матросов долго не будет, пусть смотрят, пока есть на что смотреть.
На этот раз нам встретился пассажирский лайнер — ослепительно белый и стройный, как лебедь. Он прошел в каких-нибудь пяти кабельтовых от нас, с борта его донеслась музыка, и кто-то завистливо сказал:
— Живут же люди!
Я поймал себя на том, что тоже завидую им. У них развлекательный круиз, а у нас работа. Там музыка и танцы, а у нас тревоги и авралы. Там ослепительно сверкающие и звенящие хрустальными подвесками люстры, комфортабельные салоны и каюты, рестораны и бары, а тут холодный жесткий диван в штурманской рубке, на котором по очереди спим мы со старпомом. Там легкое шуршание женских платьев, тонкий запах цветов и духов, а тут железное громыхание яловых ботинок по трапам и терпкий запах матросского пота. Через четыре с половиной часа лайнер придет в порт, а нам еще две недели мотаться по океану. Благо еще, не штормит. Небось в шторм тем, на лайнере, тоже было бы не до музыки и танцев. А стоило бы их покачать, чтобы знали, почему море соленое.
— О чем задумался, командир? — спросил за спиной Протасов.
Удивительное свойство у моего замполита: появляться вот в такие моменты.
— Злорадствую вот.
— То есть?
— Хочу, чтобы лайнер покачало.
— Завидуешь, значит. Я — тоже.
Ага, и ты, браток, не святой, тебе тоже не чуждо все земное.
Мы долго молчим.
А лайнера уже не видно, только дым остался над горизонтом. И до самого горизонта — ровная, отливающая серебром гладь океана. Иногда налетит легкий ветерок, зарябит воду, но выдохнется, и опять вокруг только море и небо — бледно-голубое, выцветшее. Наверное, с берега все это красиво, но перед нами этот пейзаж торчит вторую неделю и поэтому изрядно надоел.
Странно, я знаю, что потом буду вспоминать и этот однообразный пейзаж, буду даже скучать по нему. Есть в море что-то такое, как в женщине: любишь его, а не знаешь, за что именно.
Должно быть, появление лайнера настроило всех на лирический лад. На сигнальном мостике говорят о любви. Старший матрос Ермолин доказывает старшине первой статьи Маслову, что любить можно и не один раз.
— Лично я два раза успел. Еще на гражданке. Здесь, сами понимаете, не в кого. Разве что в стерильную Машу из портовой столовой, так в нее и без меня пол-эскадры втрескалось.
— Не любовь это.
— А что же тогда? — спрашивает Ермолин. — Ведь чувства-то есть, а не просто так!
— А, какие уж там чувства! — отмахивается Маслов. — Инстинкт, больше ничего.
— А что же тогда, по-вашему, любовь? — настаивает на своем Ермолин.
Интересно, что ответит Маслов? Он не торопится. А Ермолин уже торжествующе, убежденный, что старшина не сможет ответить, говорит:
— Ага, не знаете!
Но Маслова тоже на кривой не объедешь.
— Лет этак двести назад, — поясняет он, — было издано «Наставление отцам и матерям о телесном и нравственном воспитании детей». Так вот там про любовь так было сказано: «Любовь есть пространный Океан, в котором юность без кормила благоразумия на одних парусах похотливого любопытства плавает, дабы новые предметы увидеть, и напоследок потопляется».
Ермолин ошарашенно молчит.
— Вот так, брат, потопляется твоя любовь, — с усмешкой говорит Маслов.
— А ведь неплохо сказано! — удивляется Ермолин. — Надо же такое придумать!
Внизу, на полубаке, пользуясь хорошей погодой, молодые боцмана под руководством старшины второй статьи Пахомова учатся плести кранцы. Они сидят прямо на палубе, а Пахомов, заложив руки за спину, важно расхаживает между ними. Видно, что он прямо-таки изнывает от вынужденного начальственного бездействия, ему тошно смотреть, как неумело и нерасторопно работают его подопечные, хочется самому взяться за дело. Вот один раскрыл учебник морской практики и пытается по рисунку понять, как это делается. Пахомов останавливается над ним, насмешливо смотрит. Не выдерживает, берет из рук молодого матроса книгу, бросает ее на палубу и показывает:
— Вот так надо. Смотри за этим концом, а этот держи туже. Теперь сам попробуй.
После нескольких попыток у молодого матроса, видимо, начинает получаться, и Пахомов одобрительно хлопает его по плечу:
— Молоток!
И когда я отучу его от жаргона?
— Товарищ командир, разрешите обратиться? — окликает меня корабельный писарь матрос Семиглазов. Он тоже из молодых, еще робкий, на мостик ступить боится, так и стоит на трапе. Но я его ценю не за робость, а за аккуратность и редчайшее на корабле умение печатать на машинке сразу двумя пальцами.
— Обращайтесь, — разрешаю я.
— Вот ваш отпускной. — Семиглазов протягивает мне бланк отпускного билета. — Как вы приказали, со второго июля.
— Спасибо.
На мостике — заметное оживление. Ну да, они уже сообразили: раз командир уходит в отпуск со второго, то домой придем не позже первого. Теперь будут считать, сколько компотов осталось до берега.
— Разрешите идти? — спрашивает Семиглазов.
— Да, пожалуйста.
Семиглазов козыряет, хочет повернуться кругом, но спотыкается, и я едва успеваю схватить его за рукав.
— Осторожнее.
Старший матрос Ермолин, наблюдавший за этой сценой с сигнального мостика, ухмыляется:
— Детский сад, да и только!
Протасов грозит Ермолину пальцем и тот скрывается за обвесом.
