На секунду оба замерли, затем снова двинулись навстречу, глядя прямо в лицо друг другу.
— А, это вы? — произнес старик.
— И что дальше? Каковы ваши претензии?
— Пропустите вы меня или нет?
Они остановились почти вплотную, каждый пожирал противника глазами, не говоря ни слова.
— Повеса! — воскликнул наконец старик.
— Полоумный!
— Негодник!
— Старый осел!
Они сжимали кулаки. Вот-вот подерутся!
— Ах, презренный! — проскрежетал коротышка. — Ты, ты!..
— Ну же, рогоносец!
— Это уже превосходит все!
— Ну да, это вы превосходите всех дураков на свете!
— Нечестивая каналья!
Он хватает одну из книг in-folio со столика расположившегося рядом букиниста, собравшись прихлопнуть ею противника, в бешенстве запускает в него томиной, но промахивается: книга взлетает в воздух и падает в канаву с водой, а тронувшийся с места омнибус, пройдясь по ней колесом, довершает ее гибель и исторгает у букиниста гневный вопль; молодой человек принимается хохотать, человечек в очках, еще пуще впадая в бешенство, ухватывает с прилавка толстенный «Gradus», [77] букинист пытается вырвать словарь латинских рифм из его рук, толстяк же, дымясь от ярости, бросается на сохраняющего спокойствие врага, норовя вцепиться ему в горло, но, отброшенный локтем, хлопается наземь, поднимается, руки и ноги его дрожат: его трясет от негодования и стыда; вокруг собираются люди, образовав круг, чтобы лучше видеть; коротышка бросается снова, пригнув голову и выставив перед собой кулаки, — однако удар трости, рассекшей воздух со свистом, словно хлыст, падает на шляпу, разодрав ее надвое, под веселое улюлюканье толпы и приведя в отчаяние ее владельца — тот предпринимает новую атаку, но кулак противника разбивает ему очки; публика в неистовстве, победитель входит во вкус своего триумфа и спешит сорвать всеобщие аплодисменты, надавав врагу пощечин; течет кровь: осколок стекла пропорол щеку бедняги, тот плачет и, всхлипывая, что-то кричит; от вида крови раззадоривается молодой, в нем просыпается ненависть, побуждая к большему ожесточению, и вот он в свою очередь выходит из себя, воспользовавшись перевесом силы и молодости: старик уже под ним, он валяет его в грязи, оставляя на груди грязные следы подошвы, смеясь, колотит и останавливается только из боязни прикончить. Меж тем появляется муниципальная стража.
— Кто зачинщик? Где здесь нападающий? Наверно, следует увести обоих?
— Нет, нет! — отвечают из толпы, не жалующей побежденных. — Только старика! Виноват старик!
Все показывают на главного свидетеля, букиниста, который был здесь с самого начала ссоры. У последнего давний зуб на папашу Рено (тот однажды взял за поденную плату какую-то запрещенную книжку для своего ученика; книжонку конфисковали, и букинист так никогда и не получил ее назад), к этому прибавляются совсем свежая досада из-за погубленного фолианта, да и недоброе побуждение расквитаться за опасность, которая чудом обошла другие книги, вогнав продавца в немалый страх, — так что он без колебаний объявляет старика единственным виновником, подлинным зачинщиком, которого следует отправить в тюрьму и примерно наказать; для подкрепления своих слов он ссылается на гарсона из «Кафе-Табурэ», который как раз тогда мыл стекла в бельэтаже. Гарсон, если говорить по существу, ничего не видел, но с полной уверенностью встает на сторону букиниста и честью клянется, что все это истая правда (так он выразился!), а вдобавок рассказывает, как было дело, чудовищно преувеличивая, втискивая в повествование самого себя, привнося новые подробности, придумывая никогда не произносившиеся оскорбления — только бы поговорить подольше, поразглагольствовать в присутствии стольких людей, выставить себя человеком нужным (да еще покрасоваться перед двумя-тремя девицами, замешавшимися в толпу).
Муниципальная казарма находилась недалеко, туда и привели папашу Рено, послав в участок за полицейским комиссаром, Анри последовал туда же, подталкиваемый потоком зевак, что тащились за ними до самых дверей, но рассыпались, чуть только им предложили дать показания.
Молодой человек с длинным бессмысленным лицом усаживается на скамью рядом с папашей Рено и начинает с ним говорить, утешать: он прошел в кордегардию, не замеченный часовым, и теперь солдаты не обращают на него внимания, приняв за одного из задержанных нарушителей порядка.
Между тем это не кто иной, как бедняга Шахутшнихбах: проходя по улице Турнон с поручением от мадам Рено, он узрел своего учителя в этаком жалком состоянии, проникся сочувствием, вот и поспешил вослед.
— Вот вы, вы воистину добры! — твердит папаша Рено. — Добры по-настоящему!
Добрейший немец действительно пытается, как может, его приободрить, он отправляется во двор к водяному насосу, мочит платок и вытирает размазанную по лицу кровь, он вызывается сбегать за доктором или в аптеку за какими-нибудь лекарствами, если в них окажется нужда, или в пансион — предупредить о случившемся, в общем, сделать все, что будет желательно. Тут папаше Рено приходит на ум, что он до сей поры едва замечал своего подопечного, презирая этого малого за несообразительность, и сердце его сжимается от угрызений совести, ему хочется заключить немца в объятия и прижать к груди, как родное дитя.
В это время комендант, отлучившийся домой пообедать, заметил толпу у дверей казармы и осведомился о причинах беспорядка. Анри взял на себя труд объяснить, что случилось, проявив в рассказе благодушное превосходство, достойное истинного вельможи, и заключил просьбой дать ему щетку и кусочек мыла, ибо туалет его сильно пострадал в потасовке.
Комендант был очарован благородной повадкой нашего героя, его самоуверенностью и джентльменством.
— Неужто вы действительно так милы, как кажетесь? — с улыбкой спросил он. — И не будете ли вы настолько любезны, что примете мое приглашение на обед с друзьями?
— Ну, господин комендант, этак вы, пожалуй, соблазните меня ввязываться, как сегодня, в перепалки со всеми парижскими грубиянами, вздумай кто-нибудь из них косо на меня взглянуть; но, надеюсь, вы мне позволите, по крайней мере, зайти сначала к ближайшему парикмахеру и привести себя в порядок.
— А что будем делать с другим? — вопросил наш амфитрион, указывая на папашу Рено. — Оставим здесь на ночь?
— Ба! Да отпустите его! — воскликнул молодой человек с великолепной снисходительностью. — Эта скотина свое уже получила!
— Не говорите никому, — внушал папаша Рено Шахутшнихбаху по пути домой. — Никому, вы меня слышите? Особенно жене! Скажете, что я упал, что меня сшибла карета, что я долго лежал без чувств и в этом причина опоздания: ведь она, наверное, очень тревожится.
На обеде у коменданта подавали великолепную камбалу под белым соусом и превосходные, дивно приготовленные итальянские макароны, впрочем, весь обед прошел очень мило, а за десертом Анри повеселил кампанию рассказом о своем приключении и доверительно поведал о причине ярости его злополучного недруга, так что сотрапезники от души повеселились. Обед завершился грогом, а также превосходными сигарами, длинными и тонкими.
Такими оказались обстоятельства последней встречи Анри и папаши Рено.
Примерно тогда же с Жюлем приключилось нечто весьма удручающее. В тот день он вышел за городские стены и прогуливался в полях, листья шуршали, носились по прихоти ветра, их вороха разлетались, потревоженные ногой; спускался вечер, все было спокойно, не исключая и его души.
Дым от сжигаемой по осени листвы тихо поднимался к серым небесам, и на горизонте, ограниченном холмами, вставало множество белых дымков; он шел, и никакой иной звук, кроме собственных шагов, не достигал его ушей.
Ничто не отвлекало от размышлений, глаза бесцельно блуждали по тропинкам, змеящимся вдоль
