сперва все это рассказала себе. И ведь вспомнила как-то. Потому что дед с конфетами — выдумка, сладкая месть за дурацкий трамвай, моя незаслуженная награда. Выдумка, как и ярмарка, которую мне предлагается посетить завтра после работы. Как и площадь Трех Ветров. Красивое название. Стасе бы города строить, на худой конец — книжки писать. А не долбаться с дурацким бухучетом».
— Ничего, если я прямо здесь усну? — сонно пробормотала Стася. — Потом умоюсь и разденусь тоже потом. Никаких сил нет сейчас вставать.
Ничего не сказал, опасаясь предательской дрожи в голосе, просто сходил за пледом. Когда вернулся, сестра уже сладко спала в совершенно немыслимой, почти акробатической и одновременно явственно комфортной позе, такое обычно только кошкам удается. На полу рядом с диваном лежал круглый красный жетон, очевидно выпавший из кармана ее джинсов.
Машинально взял его и принялся рассматривать. Тонкий деревянный кругляшок с маленькой треугольной дыркой почти в центре. Странная вещица. Совершенно бессмысленная. Но такая приятная на ощупь. Так и хочется покрепче зажать его в кулаке.
Зажал. И наконец укрыл сестру пледом. Все-таки август, ночи уже прохладные, простудиться сейчас легче легкого — с открытым-то окном. Сел на подоконник, свесив ноги наружу. В этом жесте не было ничего отчаянного, он часто так сидел, особенно если хотел покурить. Совершенно не боялся высоты, просто вообразить не мог, с чего бы это взрослый, здоровый человек мог вывалиться из окна.
Сидел, болтал ногами, думал: «Интересно, как все будет теперь, когда мы снова
Улица Стуокос-Гуцевичяус
L. Stuokos-Guceviciaus g.
Красный, зеленый
— Сама не понимаю, что на нас тогда нашло, — говорит Тереза. — Никогда прежде не ссорились, даже по мелочам, что вообще-то было бы нормально, все люди время от времени ругаются, и влюбленные — тоже. Собственно, влюбленные — чаще прочих. Понятно почему: живешь практически без кожи, тебе то сладко, то больно, а чаще — то и другое одновременно. При этом пульт, управляющий твоими острыми ощущениями, в чужих руках, вот и орешь по любому пустяковому поводу, как будто тебя режут. И ведь правда режут, хотя далеко не всегда нарочно. Ужасная, в сущности, ситуация. Но это я по своим прошлым романам помню, а с Эриком с самого начала все было не так. Его присутствие каким-то удивительным образом отменяло боль — вообще, в принципе. Делало меня неуязвимой. В такой ситуации уже совершенно неважно, в чьих руках пульт. Это, собственно, круче всего.
— И все равно поругались? — недоверчиво спрашивает сестра. — Почему?
— Говорю же, чем больше об этом думаю, тем меньше понимаю. Как будто мы оба одновременно сошли с ума. Как будто это вообще были не мы, а вселившиеся в нас демоны, злые и очень глупые, средняя группа детского сада для умственно отсталых демонят. Такую чушь несли оба! И так искренне обижались, как и на самую горькую правду не всегда реагируют. Так, я знаю, обычно срываются люди, которые годами сдерживали взаимное раздражение. Но это не наш случай. По крайней мере, за себя могу поручиться. Нечего мне было сдерживать. Какое раздражение, ты что.
Сам не понимал, что на него тогда нашло.
Это уличное кафе очаровало Тони с первого взгляда. То есть не столько кафе, сколько соседствующий с ним забор. Вернее, не сам забор, а рисунок на нем. И даже не рисунок как таковой, а затеянная неизвестным художником игра с пространством, простая и радостная, как младенческие «ладушки». Бесконечная череда звонких соприкосновений двух реальностей — нарисованной и данной в ощущениях.
Условно бесконечная, разумеется. Ну и что.
Кафе стало для Тони чем-то вроде городских ворот. Входом в Вильнюс — парадным, для дорогих гостей, и одновременно черным, потайным, только для
Приехал в гости к старинному, надолго пропавшему и внезапно объявившемуся другу, больше интересуясь предстоящей встречей, чем самим городом. Ну, то есть городом тоже. Но только как декорацией, на фоне которой должна была возродиться или окончательно угаснуть лучшая из юношеских дружб.
Поехал автобусом, как последний дурак, соблазнившись не столько экономией, сколько возможностью долго-долго смотреть в окно. Как-то не учел, что большая часть поездки пройдет в темноте, а спать, скрючившись на неудобном сиденье, — высокое искусство, требующее врожденного таланта и особой подготовки.
Поутру понял, что всем чудесам света предпочел бы сейчас просторную кровать с жестким матрасом. Но, конечно, не признался. Напротив, всем своим видом демонстрировал энтузиазм по поводу предстоящей прогулки. И был, к собственной досаде, чрезвычайно убедителен. Несмотря на слезящиеся от бессонницы глаза.
Шел по серо-золотому сентябрьскому городу как во сне; сновидениями, впрочем, остался доволен. Старинный дружище был словоохотлив и весел, как весенняя птица, все понимал с полуслова, как прежде, и вообще вел себя так, словно расстались максимум позавчера. А из мерцающего тумана, окутывающего реальность после всякой бессонной ночи, время от времени возникали вполне отчетливые и привлекательные визуальные образы: лиловый дом, рыжий пес, черные купола храма, полосатые тенты, синяя стена, зеленая калитка, желтые астры, темное серебро булыжной мостовой, влажной от недавнего дождя.
И вдруг проснулся. Остановился напротив безымянного уличного кафе. Разглядывал его минут пять. Наконец сказал: «Ого! Здорово».
Круглые столы, колченогие стулья и выцветшие на летнем солнце пестрые зонты стояли чуть в стороне от тротуара, на фоне наспех сколоченного дощатого забора, призванного отделить общественную территорию от двухэтажного жилого дома, обильно украшенного вывешенными на просушку панталонами. На заборе были нарисованы точно такие же круглые столы, стулья и зонты. Настоящее кафе пока пустовало, зато в нарисованном был аншлаг. Всюду сидели пары и небольшие компании, с чашками, бутылками и бокалами. Курили, болтали, потягивая кофе и вино. Одна женщина нюхала цветок, другая гладила забравшегося под стол кота; спутник смотрел на нее с такой нежностью, что Тони мгновенно раз и навсегда простил неизвестному художнику все многочисленные технические огрехи. Рисунок был неумелым, но назвать его бездарным можно было, только лишившись сердца и глаз. Именно в такой последовательности.
Предложил: «Давай кофе тут выпьем».
«Учти, кофе тут очень так себе, — ухмыльнулся друг. — Но все равно, конечно, давай».
Кофе и правда оказался отвратительным. Но какая разница. Чашка теплых темных помоев со сливками — посильная плата за уникальную возможность без всяких усилий оказаться одновременно снаружи и внутри картины, побыть зрителем и персонажем, оставаясь при этом собой. То есть художником, способным не только оценить по достоинству, но и удачно дополнить чужую работу.
Тони наверняка был единственным за всю историю кафе посетителем, который долго и тщательно выбирал место, сообразуясь исключительно с собственным художественным чутьем. Даже красную
