суетливой курицей. То ли еще какая-то немыслимая ерунда. И понеслось. Счастье, что я почти забыла, чего мы друг другу тогда наговорили, а то бы со стыда умерла на месте. А так только содрогаюсь.
Каждый день был праздником; по крайней мере, очень старался стать таковым. До сих пор Тони никогда не доводилось иметь дела с настолько дружелюбным городом. Ходил по улицам, земли под собой не чуя, жадно глотал холодный воздух, насыщенный ароматами грядущей весны, пил горячее вино, чтобы согреться, и кофе, чтобы не уснуть на ходу — не от усталости, а потому что наконец удалось по-настоящему расслабиться. Каждый второй прохожий улыбался ему, как потерянный в детстве брат, остальные были просто приветливы. Каждый уличный кот считал своим долгом потереться о его штаны. Каждый дом охотно рассказывал свою историю — только прислонись спиной к стене, закрой глаза и внимательно смотри в эту темноту.
Сам не заметил, в какой момент его регулярные наезды в Вильнюс стали больше походить на возвращение домой, чем на визиты гостя, но уже в начале весны рассудил, что в городе, где так сладко спится, работаться должно ничуть не хуже, и снял мастерскую. Для начала на полгода, а там будет видно.
Ходить на улицу Стуокос-Гуцевичяус почти перестал. Все-таки нарисованное кафе нравилось ему в сочетании с настоящими столами, стульями, зонтами и посетителями. Тони терпеливо ждал лета, когда плоская, наспех состряпанная картинка снова станет дополнительным измерением, обретет глубину, жизнь и смысл. А пока лишь изредка наведывался взглянуть, как дела у старых приятелей. Как поживают два рукава, зеленый и красный. Не завалился ли набок наспех сколоченный забор, не стерлась ли, чего доброго, краска. Но и забор, и краска проявили неслыханную стойкость. Даже удивительно.
В середине апреля, когда стали открываться первые древесные почки и первые летние веранды, решил, что пора. Волновался, как перед любовным свиданием, и — вопреки этому волнению, назло себе, сентиментальному дураку, — потащил с собой целую компанию. Якобы выпить где-нибудь в городе по случаю окончательной победы весны. Все равно где, лишь бы на улице. Но маршрут, конечно, прокладывал сам. Понятно какой.
Кафе оправдало его надежды. Там уже вынесли столы, расставили стулья, кое-как раскрыли отсыревшие за зиму зонты. И даже первые посетители уже появились — двое студентов с пивными бокалами и аккуратная подтянутая старушка с чашкой кофе и толстой немецкой книжкой. Что касается нарисованных клиентов, все, как и следовало ожидать, были на месте. Включая кота. Только…
Поначалу не мог сообразить, что не так с этим чертовым забором. Наконец понял. И так огорчился, что сказал вслух: «Доска!» В обмен на восклицание получил полдюжины вопросительных взглядов. Что — «доска»?
Сказал вслух: «Кто-то выломал доску в заборе. Жалко. Такой хороший рисунок испортили».
Все, что услышал в утешение, мог бы сказать себе и сам. Во-первых, рисунок, мягко говоря, ученическая мазня. Во-вторых, не так уж его испортили. Подумаешь — всего одна доска. К тому же такая узкая. Если специально не присматриваться, вообще незаметно. В-третьих, любое уличное искусство по природе своей недолговечно, краткий срок — обязательная часть замысла, нравится нам это или нет. Просто чудо, что забор вообще пережил зиму с такими незначительными потерями, радоваться надо, а не огорчаться.
Совершенно справедливо. А все-таки лучше бы доску выломали в каком-нибудь другом месте. Если уж непременно надо что-то ломать.
Строго говоря, ничего фатального с любимой Тониной парой не случилось. Мужчина и женщина остались на месте, головы целы, да и тела, слава богу, не пострадали. Исчезли только ножка стула, кусок столешницы, пестрый лоскут зонта, ветка цветущего дерева, крошечный участок безоблачного неба да края двух рукавов, красного и зеленого. Подумаешь.
«Забавно получилось, — заметила Катя, девушка одного из Тониных новых приятелей. — Словно они поссорились. „Между ними пролегла непреодолимая пропасть“, да?»
«В том-то и дело», — сказал Тони и сам поразился горечи своего тона.
В том-то и дело.
— Больше года, — говорит Тереза. — Больше чертова года не виделись, можешь такое представить?
— С трудом, — вздыхает сестра. — Как выдержала-то?
— Да, честно говоря, не то чтобы вот прямо взяла и выдержала. Ну то есть сперва, конечно, ужасно сердилась. И если бы Эрик тогда позвонил, даже трубку брать не стала бы. Но он не звонил, и от этого я злилась еще больше. Клялась себе: больше ни за что, никогда! Слышать о нем не желаю, а видеть — тем более. И знаешь, довольно долго оставалась верна клятве. Дней пять. А потом взвыла от тоски и позвонила сама. Чтобы сказать, какой он невероятно гадский гад. И неважно, что ответит, лишь бы голос его услышать, потому что совершенно невозможно больше терпеть. Но вместо Эрика мне ответила женщина, да и та механическая: «Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позже». И я, конечно, попробовала. Целыми днями только тем и занималась, что пробовала перезвонить позже, — без толку. А потом от общих знакомых узнала, что Эрик отдал им свои апельсины. У него была чуть ли не дюжина горшков с апельсинами, лимонами и прочими цитрусами, все выросли из косточек, некоторые даже зацвели. Эрик по ним с ума сходил, впервые в жизни что-то вырастил — вот так, с нуля. И сразу целую рощу. И вдруг отдал ее в первые попавшиеся добрые руки, а сам куда-то уехал. Ребята сказали, вроде бы в Англию, нашел там работу. Но были не очень уверены. Координат он им, во всяком случае, не оставил. И вообще никому. И вот тогда меня, конечно, накрыло по-настоящему. Внезапно поняла, что наделала. Ну, то есть мы оба вместе наделали, но я была готова взять всю ответственность на себя. Потому что — какая теперь разница.
— Бедная моя девочка, — вздыхает сестра. — Как же ты жила?
— Конечно, плохо, — пожимает плечами Тереза. — Но — жила. А что делать? Умереть от любви не так просто, как кажется. Ну или это только я такая исключительная бездарность.
Больше года Тони делал вид, будто история с разрисованным забором его совершенно не касается. Благо и без этого нашлось чем заняться. Наступило ослепительно прекрасное лето, добрая сотня длинных солнечных, но нежарких дней, когда времени и сил хватало абсолютно на все: долгие одинокие прогулки, дружеские разговоры за полночь, шумные посиделки в кафе, безумные танцевальные вечеринки, мимолетные, очень счастливые, без малейшей примеси горечи романы, короткие поездки к прохладному, темному, почти пресному Балтийскому морю, толстые книги и разноцветные сны. При этом еще и работал, практически не разгибаясь; в таких случаях обычно говорят: «как проклятый», — но Тони предпочитал иную формулировку: «как благословенный».
В сентябре, не задумываясь, продлил договор на аренду мастерской. В октябре отправился в Берлин на открытие собственной, давно запланированной выставки. Месяц спустя вернулся ошеломленный — не столько неожиданным успехом, сколько силой собственного желания поскорей отправиться домой.
Домой, ну надо же. Кто бы мог подумать.
Зимой работалось ничуть не хуже, чем летом, а спалось еще слаще; вечеринки, разговоры и романы приобрели особый глубокий, теплый смысл, и только с долгими прогулками после Нового года пришлось завязать — январь и февраль выдались морозные. Сказал себе: «Ничего, весной наверстаю», — и честно сдержал слово уже в марте, когда температура стала подниматься чуть выше нуля. Часами кружил по городу, глазел по сторонам, как турист, думал: «Надо же, не надоело». Думал: «И вряд ли когда-нибудь надоест». Думал: «Может быть, это и называется „счастье“? Похоже, что так».
Только в мае, когда на город надвинулись душистые облака белой и лиловой сирени, а пестрые зонты летних кафе стали расти, как грибы под теплым дождем, Тони поймал себя на том, что уже который месяц старательно обходит улицу Стуокос-Гуцевичяус стороной. Был готов петлять, как уходящий от погони заяц, лишь бы не видеть больше разрисованный забор с выломанной доской. Лишь бы не знать, как там у них
