улыбается. А еще она умела прыгать. Поставит Кати спичечную коробку, скажет: «Гоп!» — и красная пуговка перепрыгивает через коробку. А вот пуговицу с золотым ободком Кати не любила, хотя вообще-то золотой ободок — это очень красиво. Она выудила из горки коричневую пуговицу от пальто. Пуговица была украшена сверху полосками, а глубокие дырки смотрели на Кати словно чьи-то глаза. Кати погладила полоски на пуговице. «Вроде меня, — подумала она, — лохматая!» И положила ее — единственную — в пенал, остальные же смела опять в коробочку. Но в ящик коробку не стала прятать. Зачем? Ведь завтра суббота…
Тетя Лаки сердилась:
— Не съешь этот соус, в воскресенье не получишь ватрушек!
Кати обожала ватрушки, но соус не шел в горло. А ведь из школы она прибежала такая голодная, что сразу, даже не заходя домой, постучалась к тете Лаки. Тетя Лаки теперь почти всегда готовила и для них.
Но когда вкусный соус был уже в тарелке, до Кати вдруг дошло, что сегодня суббота и она идет к Феттерам. Как ни сердилась, как ни грозилась тетя Лаки, Кати уже было не до еды.
Она завернула в газету коробку с пуговицами, перевязала шпагатом и, хотя папа разошелся вовсю, так и не осталась дома раздувать огонь — конечно, Шаньо опять принес сырые дрова… Но нельзя же заставлять Феттер ожидать себя!
У нее чуть сердце не выскочило, когда она увидела на вычищенной до блеска медной табличке надпись: «Агоштон Феттер». Агоштон. Странно все-таки, что такого маленького человечка, как дядя Феттер, зовут Агоштон! Кати позвонила. Звонок отозвался у нее в животе гулким эхом. С замиранием сердца она ждала: вот сейчас дверь распахнется, и она переступит порог. Уж конечно, у Феттеров должна быть такая же фарфоровая танцовщица, как у доктора Жиги. Кати, стараясь даже, не дышать, прислушивалась, не идут ли уже открывать дверь. Никто не шел.
Кати снова позвонила. Теперь уже не коротко и робко, как в первый раз, а долго и настойчиво. Никакого ответа. Нажала кнопку еще и еще раз, — вдруг они просто не слышали? Ответом была мертвая тишина, словно Кати завернула ненароком на необитаемый остров.
«Их нет дома!» Эта мысль потрясла Кати, и сердце ее сжалось, словно на него положили ледяную тряпку.
Вне себя от горечи и от ярости, она била, дергала, ломала звонок, и он вторил ей, жалобно всхлипывая.
Из соседней двери высунулась голова.
— Одурела ты, что ли? — спросила незнакомая тетя. Кати не знала, что ей сказать, ведь на такой вопрос невозможно ответить ни «да», ни «нет».
— Не видишь, что нет их дома? — продолжала незнакомая тетя. — Они уехали к бабушке в Фот сразу же после обеда. Они всегда проводят там субботу и воскресенье…
Только на проспекте Ленина, перед лавкой, где торгуют ножами, Кати пришло в голову, что следовало хотя бы поблагодарить ту женщину…
Послезавтра она скажет тете Дёрди, что лучше бы ей заниматься с Персиком, а то класс этак проиграет соревнование и все свалят на нее, на Кати. Обязательно надо сказать! А Феттер и в прошлый раз не пришла, а в субботу, как всегда, к бабушке своей уехала — вот и опять не удалось позаниматься.
Но в понедельник тети Дёрди не было. В класс к ним пришел директор с какой-то седой учительницей и сказал, что тётя Дёрди простудилась и ее будет заменять тетя Илонка и чтобы все вели себя как следует.
Ребята никогда не видели до сих пор тетю Илонку. Вероятно, она работала в какой-нибудь другой школе. Тетя Илонка спросила, что они проходят по венгерскому, по арифметике. Феттер встала и нараспев, как всегда, очень точно ей ответила, хотя вопрос относился вообще-то ко всему классу.
Между прочим, перед уроками — еще не было восьми — Феттер подлетела к Кати с оправданиями: она, дескать, не знала, что в субботу поедет в Фот, но как-нибудь на днях они обязательно начнут заниматься, только чтоб Кати никому не говорила.
— Не скажешь, правда ведь? — попросила она.
— Не скажу, — без малейшего колебания ответила Кати.
Весь первый урок тетя Илонка читала им сказку, хотя Феттер и рассказала ей про венгерский и про арифметику.
На перемене Коняшка сказал даже:
— А она лучше тети Дёрди, та вечно спрашивает.
Кати горячо запротестовала, даже лягнула слегка Коняшку, хотя тетя Дёрди и в самом деле без конца спрашивает.
На следующем уроке была история. Рассказывала тетя Илонка на редкость скучно. А ведь когда тетя Дёрди рассказывает о турецком владычестве и о подвигах венгерских витязей, так муха пролетит, и то слышно. Сейчас же никому не было никакого дела до истории, да и самой тете Илонке тоже — по крайней мере, так казалось Кати. Она говорила об осаде Эгера так, словно сама в это время думала совершенно о другом.
Скандал разразился после большой перемены.
По расписанию был урок рисования. Феттер приготовила цветные мелки; ответственной за мелки была, правда, Мари Золтанка, но все ведь знали, какая она неловкая. Дежурным был Кладек. Он вытер доску губкой, — Като Немеш разрисовала ее за перемену вдоль и поперек: изобразила школу, и притом очень точно, даже цветущие пеларгонии в окнах не забыла. Когда раздался звонок и тетя Илонка вошла в класс, все уже было в порядке, кроме доски, потому что Кладек, стирая, только размазал мел. Пока доска не высохла, это было незаметно. А когда она высохла, тетя Илонка уже вошла в класс. Сказав: «Садитесь!» — учительница поставила на стол горшок с цветами и велела срисовывать. Сама она тоже взяла в руки зеленый мелок и только тут заметила, в каком виде доска. Обернувшись к среднему ряду, она поманила пальцем:
— Иди, сотри как следует.
Мари Золтанка с готовностью вскочила.
— Не ты, — отмахнулась тетя Илонка, — вон та, другая.
Поднялась Като Немеш, — она сидела за Мари и решила, что вызывают ее.
— Да нет же, — нетерпеливо воскликнула седая учительница, — с последней парты! Вон та, цыганка!
Только что каждый занимался своим делом — гремели пеналами, просили друг у друга кнопки, менялись цветными карандашами, — и вдруг наступила тишина. Тяжелая, зловещая тишина.
Нарушил ее нетерпеливый голос тети Илонки.
— Ты что, не слышишь? Иди же скорей! Ну?!
Кати послушно встала; голова ее совсем ушла в плечи, как в той кондитерской на Главной площади, когда Маргитка ее выгоняла. Полузабытое гнетущее ощущение какой-то угрозы, переходящее в готовность к бегству, охватило ее. Сколько раз она испытывала его, даже во сне!
Но идти к доске ей так и не пришлось. Весь красный как рак, вскочил вдруг с места Кладек. Откуда только смелость взялась!
— Пожалуйста, не называйте Кати «цыганка»! Вы так это сказали, словно обидеть ее хотели или что- то плохое о ней сказать!
Пишта почти кричал от волнения.
— Кати точно такая же, как мы все! — тотчас встала из-за своей парты и Марика.
— Только поет лучше! — пропищала Илдико Ружа, а это уж с ее стороны было по-настоящему великодушно — признать, что кто-то поет лучше, чем она сама.
Като Немеш стояла перед Кати точно каланча, загораживая ее. Но вдруг каланча стала уменьшаться, уменьшаться… Като пошла прямо к доске, взяла губку и с отчаянным лицом стала вытирать. Она не произнесла ни слова — всегда-то была молчальница, — но по твердым коротким ее движениям видно было, что она ни за что не позволит Кати работать, если уж ее попытались унизить.
Коняшка тоже что-то мрачно бурчал, а его сосед, Тизедеш, повторял звонким голосом:
