Светозар Чернов
Три короба правды, или Дочь уксусника
имею честь препроводить при сем к Вашему превосходительству найденный сегодня на почте конверт с письмом, могущем Вас заинтересовать.
Примите, м. г., и проч.
— Как вы думаете, господа: примет наша Городская Дума, наконец, решение дозволить дамам ездить на империале?
Маленький человечек с тремя золотыми звездами тайного советника на воротнике мундира отвел глаза от остановившегося внизу, на Владимирской площади вагона конной железной дороги, и повернулся к своим посетителям. Посетителей в его наполненном сладким запахом иланг-иланга кабинете было двое: длинный тощий поляк в запотевших с мороза очках и невзрачная, среднего роста личность в галошах поверх сапог, которая непрестанно шмыгала носом. Оба скромно стояли у дверей кабинета, выщипывая лед из бород, зябко передергивая плечами, и с опасливым благоговением взирали на директора Департамента полиции — человечек в мундире был Петром Николаевичем Дурново.
— Примут, ваше превосходительство, — сказала личность, щурясь от слепящего зимнего утреннего солнца, бившего прямо в окно из-за соборной колокольни на другой стороне площади. — Не посмеют вам отказать.
— Я-то как раз против такого решения, господин Владимиров, — Дурново взял из коробки на столе сигару, чтобы закурить последний раз перед отъездом в департамент. — Я уверен, что стоит только дозволить, как тотчас различные порочные особы станут намеренно лазать на империал, чтобы оттуда, сверху развращать чистое и неопытное юношество, а почтенных отцов семейства ввергать в неуместный соблазн.
Сказав это, Петр Николаевич помрачнел и опять отвернулся к окну. Внизу, на площади две парившие от усталости лошади тщились сдвинуть с места тяжелый вагон конки, до отказа забитый закоченевшими пассажирами. Зато верхняя площадка вагона — империал — была совершенно пуста. Лишь тонкая цепочка следов тянулась по неубранному с крыши снегу, от лестницы до самого ограждения с деревянным щитом над головой кучера, рекламировавшим армянский магазин дамских вещей в Гостином дворе, и заканчивалась одиноким отпечатком чьих-то филейных частей в сугробе на сиденье. «И здесь жопа», — подумал обреченно Дурново.
— Действительно, форменное безобразие! — поддержала директора Департамента полиции поименованная «господином Владимировым» личность. — Я даже аллегорическую картину задумал написать: «Верхнее и исподнее».
— Так вы, значит, на художественном поприще подвизались?
— Я художник-передвижник и писатель-мемуарист, да еще неквалифицированным помощником дезинфектора при этом состою, — Владимиров мотнул головой в сторону поляка.
— Видел ли я ваши картины на последней передвижной выставке в марте?
— Нет, мы еще из Якутска ехавши были. Но на баллотировку на 21-ю выставку я представил целых четыре.
— Молчи, пан Артемий! — шикнул на Владимирова поляк.
— Отстань, Степан! — отмахнулся тот. — Когда еще случай представится… А картины мои, ваше превосходительство, суть: «Старый конь, портящий борозду», «Крестьянин Иванов с семьею, хлебающие щи лаптем» и «Прячут концы в воду». Ее великий князь Владимир Александрович купил. И еще натюрморт, «Сыр, катающийся в масле».
В кабинет осторожно заглянул истопник с охапкой березовых дров и, получив молчаливое разрешение Дурново, присел около изразцовой печи. Положив в огонь пару поленьев и пошевелив в печке кочергой, истопник ушел, оставив на полу мокрые следы валенок.
— А еще у меня есть картина, которую и у вас в гостиной было бы не стыдно повесить, — продолжал Владимиров. — Только что изготовленная. Я ее Репину показывал, так он ее очень одобрил, большой, говорит, талант, только красок поменьше расходуйте.
— Называется «Наставляющие рога», — сказал поляк.
— Как?! — дрогнувшим голосом спросил Дурново.
— «Навешивающие рога», — поправил Владимиров. — Видите ли, охотники, когда убьют лося или какого оленя, отрезают ему голову, вбивают в стену особый штырь и на него навешивают эту рогатую морду. Там, на картине, вернувшийся с долгой охоты респектабельный джентльмен или даже какой-нибудь иной высокий чин, или лорд стоит на стремянке у стены, а молодая жена его снизу подает ему наставляемые таким образом рога. Я хотел отдать ее для потомков в подаренную Москве г-ном Третьяковым галерею, но теперь думаю презентовать ее вам.
— Не стоит, — сказал Петр Николаевич. — Я слышал, что в прежние времена в нашей Заграничной агентуре и потом у генерала Черевина вас расценивали как весьма способных и достойных доверия агентов, а отнюдь не художников. Поэтому я решил поручить вам одно очень щекотливое дело. С некоторых пор мы стали наблюдать за бразильским поверенным в делах Луицем Феррейрой д’Абреу. Его дипломатическую переписку, а равно и переписку по почте, мы перлюстрируем. Меня же интересует переписка, которую он ведет со своими здешними корреспондентами через посыльных и иными путями, а также личности тех, с кем он переписывается. Только не приносите мне счетов от портных, приглашений на балы и другой мусор. Перехваченные вами письма должны поступать прямо ко мне в нераскрытом виде — важность заключенных в них сведений слишком велика, чтобы я мог доверить ее вам. Бразильский секретарь живет на Большой Конюшенной, в доме Вебера, где булочная. Вы получите открытые листы, я сейчас вам их выпишу. Но если вас разоблачит бразилец — не вздумайте показывать их или ссылаться на меня. Сгною в Якутске.
— Пфе! — пожал плечами Фаберовский. — Нас там с паном Артемием жены дожидаются. Они за нами в ссылку поехали, а когда генерал Черевин нас казенным порядком обратно вывез, они там остались. Дезинфектором за рубль в день много не наработаешь, им на обратную дорогу не скопишь.
— Вы получите деньги на их возвращение, когда исполните до конца мое поручение, — объявил Дурново. — Но учтите, я хочу все закончить до Крещения.
— Дурные нам святки приготовило ваше превосходительство, — сказал поляк.
В кабинет заглянул камердинер и доложил, что из штаба Гвардейского корпуса прибыл адъютант.
— Пусть подождет. — Петр Николаевич придвинул к себе департаментский бланк и стал писать:
«Податель сего, Артемий Иванов Владимиров, выполняет особое поручение Департамента полиции, в связи с чем вменяется в обязанность всем чинам городовой полиции и дворникам оказывать оному лицу всяческое содействие.
Директор Департамента полиции Дурново»
Вторая бумага была точно такого же содержания, но была выписана на имя Степана Фаберовского.
Дурново заставил поляка расписаться за пятьсот рублей, выдал им триста и милостиво указал на дверь. Сам он тоже вышел в приемную, где уже дожидался прибывший офицер. Тот вытянулся перед директором Департамента и со словами «от Его Высочества Владимира Александровича» вручил запечатанный сургучом пакет.
— Вот и вспомнили о нас, Степан! — взволнованно сказал Артемий Иванович, спускаясь по лестнице. — Ну же, показывай, сколько нам дали! Деньги, настоящие! Как же я по ним соскучился! Если эта
