— Организм штаб-ротмистра находится в неустойчивом равновесии, — покачал головой ординатор.
— Вот-вот. Он с горшка встать не может.
— Что ж, мне не зазорно и самому спуститься ради такого случая, — сказал Черевин. — Пойдемте, полковник. Доктор, а у Пургольда каких-нибудь опасных для окружающих расстройств не имеется?
Расстройств не имелось, поэтому уже минуту спустя генерал с полковником Секеринским входили в кухмистерскую. За каждым столиком сидело по жандарму, охранявшему каждый своего арестованного. В углу за ширмой задом на табуретке с дыркой, поставленной в таз с водой, сидел багровый Пургольд, и ждал чуда.
— Сидите, сидите, поручик, не отрывайтесь от дела, — придержал Пургольда за плечо Черевин, заглянув за ширму. — Мы все с нетерпением ждем результатов ваших усилий. Скажите мне, что за устав вы сожрали?
— Я не знаю никаких уставов.
— А это что? — Генерал ткнул ему в нос треугольный клок бумаги, на котором сохранилось необорванным слово «Устав».
— Это стихи, — сказал Пургольд.
— Вы перекладываете в свободное от службы время устав на стихи? А какой, позвольте спросить? Кавалерийский или дисциплинарный?
— Это настоящие стихи!
— И как же они звучали дальше, после слова «устав»?
— Устав от ратных дел, ваше превосходительство, я шашку в ножны вдел.
— Гениальные стихи. И как же дальше, Пушкин вы наш?
— Дальше вдохновение пропало.
— Тогда что же вы их съели, позвольте вас спросить?
— Стихи могут быть или гениальные, или не быть вовсе! — пафосно воскликнул Пургольд, выпрямляясь и привставая с горшка словно в стременах.
— Ваше превосходительство, явился господин Вощинин из сыскной полиции, — доложил от дверей жандарм, дежуривший в подъезде.
— Просите его подняться наверх, — велел генерал Черевин и они с Секеринским, покинув кухмистерскую, вернулись в квартиру.
Сыскная полиция была представлена сегодня не только ее начальником Вощининым, вместе с ним прибыли еще трое чиновников во главе с Аполлоном Жеребцовым. Лукич помог им раздеться и кое-как пристроил их шубы поверх генеральских и полковничьих шинелей.
— Здравствуйте, господа, — растеряно сказал Вощинин, оглядывая собравшихся. — Мы намеревались произвести облаву в доме напротив, а тут такое…
— Кого же вы были намерены там поймать? — спросил Черевин.
— По мнению господина Путилина, сегодня во французском посольстве намечалась крупная кража, а в квартире капитана Черепа-Симановича украденное должны были временно спрятать.
— Ваш Путилин совсем спятил! — вдруг вскочила со своего места Сеньчукова, не обращая внимания на то, что одеяло сползло с ее плеч. — Он приезжал сегодня утром в наш клоповник с кучей накладных бакенбард, примерял их к Макарову — сыну кухарки нашей, — сверялся с портретом покойного Государя и все удивлялся: «Вылитый». И Настасье говорил, я слышала: «Но нет у твоего отпрыска шансов на престол, Настасья, совсем нет. Лучше и не пытайся — сгноят.»
— Я завтра навещу господина Путилина, — понимающе сказал доктор Чечотт, заботливо укутывая приставшу в одеяло.
— Как вы сказали, господин Вощинин? — переспросил полковник Секеринский. — В квартире у Черепа-Симановича? Соколов, дайте сюда расписку господина Чайковского на 200 руб. задатку, и ту партитуру, что мы нашли у Черепа-Симановича на квартире.
Он развернул на столе перед начальником сыскной полиции скатанные в трубку ноты, на первом листе которых было написано: “La marche de les bougres”.
— Вот и все, что было подозрительного на той квартире. Партитура хранилась в тайнике, в бочонке с крупой. Может быть, вы знаете, что это еще за марш такой тайный?
— Дело в том, что квартира эта нам известна давно, она служит притоном содомитов. По распоряжению господина директора Департамента мы следили за ней и даже составили для командующего гвардией список лиц военного звания, посещавших ее. Сами содомиты себя называют в том числе и буграми, так что, видимо, композитору Чайковскому был заказан для какой-нибудь оргии марш.
— Ну-ка, сыграйте кто-нибудь, — буркнул Черевин. — Может там что-нибудь крамольное. Что, никто не может? Пригласите кого-нибудь из арестованых. Раз стихи пишут, так и на пианино сыграть смогут?
— Дозвольте мне-с, ваше превосходительство, — кашлянул от дверей в кулак молодой жандармский унтер, продолжавший охранять Борхвардта.
— Кто таков?
— Отдельного жандармского дивизиона унтер-офицер Ноготушкин. До срочной службы обучался я по этой части, покуда учитель со мною с ума не сошел.
— Играй, — Черевин сунул Ноготушкину ноты.
Тот, конфузясь и царапая паркет шпорами, подошел к пианино, снял перчатки, открыл крышку и неловко примостил ноты на пюпитре.
— Одначе, пианино тут расстроено, — сказал он, потыкав пальцем в зебру клавиш.
— Играй! Хозяин, дайте ему водки.
Когда взмокший от усердия жандарм закончил, раздались жидкие аплодисменты.
— Но помилуйте, господа, — сказал Жеребцов. — Это никакой не «Марш бугров». Это, господа, Гуно. «Марш солдат» из «Фауста».
— Пошлите эти ноты господину Пургольду для подтирки, — сердито сказал Черевин. — И узнайте заодно, как у него дела. Кстати, а не могут ли в действительности эти ноты быть шифром? Когда я начальствовал над Третьим отделением, Шмидт рассказывал мне, что они арестовывали ноты, поступавшие из-за границы, будто бы в них было зашифровано что-то недозволенное.
Ответить ему не успели, потому что в комнату шагнул полицейский подполковник и гаркнул привычно:
— Что здесь за собрание?! У вас дозволение есть? Это вы сожгли конку?
Наступила гробовая тишина.
— Кто это? — растерянно спросил Черевин.
— Пристав IV участка Литейной части подполковник Волков, — пояснил Вощинин. — По моей просьбе прибыл с городовыми для облавы.
— Господин пристав! — сказал подполковнику Лукич. — Я понял, кто Сережку Мухоморова на тройках тогда похитил! Скотоводы!
— Как-с? — вытаращил глаза пристав.
— Содомиты, — поправил Вощинин, испуганно глядя на побагровевшего генерала Черевина. — Ступайте, пристав, вы больше не нужны.
— Выкиньте это чучело взашей! — заорал Черевин. — У него на участке чуть не с артиллерией дом брали, а он только сейчас явился собрания запрещать.
Ноготушкин послушно взял пристава за шиворот.
— Я буду жаловаться Директору департамента! — вывернулся из рук жандарма подполковник.
— Нету у тебя больше директора! — Черевин показал приставу кукиш.
— Как это нет!?
— На мыло смылился, на нет сошел твой директор! Вон!
— Да что же это за страна, где так поступают с людьми! — кричал пристав, пока его волокли к дверям, чтобы спустить с лестницы.
— Во-во, — сказал Черевин. — Я то же самое слышал три часа назад. Собрался уже с Государем уезжать, смотрю, стоит у окна в сторонке Дурново, сопли утирает и бормочет: «9 лет я заведовал тайной полицией, поручались мне государственные тайны, и вдруг такой растакуэр, бразильский секретаришка,
