кухни. Здесь, в дымном чаду, орудовала молодая кухарка.
— Настасья, — крикнул ей повелительно Нефедьев. — Его высокоблагородие велел нам по чарке водки выдать, а тебе покормить арестанта. А коль уж он по-русски ни бельмеса, то возьми с собою сына своего Алешку заместо толмача.
— Да какой из него толмач! — огрызнулась Настасья. — Грех один. Он и по-русски-то нескладно говорит. Ну, куда прямо в валенках полезли, анафемы, хоть бы веником на крыльце обмели!
Она взяла глиняную миску и большим черпаком ухнула туда тушеной на гусином сале капусты.
— Алешка! — заорала она, выходя с миской в коридор, завешенный стиранными синими шароварами городовых.
Письмоводитель Макаров испуганно выскочил из канцелярии, где, сидя над годовыми отчетами в ожидании призвания наверх строил наполеоновские планы на светлое будущее, в котором он был богат, женат и умен.
— Погодь! — Нефедьев догнал мать с сыном и снял с крюка перед входом в арестантскую ключ, которым отпер дверь.
— Скажи этому басурманину, что я ему пожрать принесла, — велела Настасья сыну, ставя миску на кормушку перед окошком в камеру.
— Да он же русского языка не понимает! — начал оправдываться Макаров и тут же получил от матери увесистую затрещину.
— У, выросла оглобля! — зло сказала кухарка.
— Должно быть, папаша у их рослый, — выглянул из окошка Артемий Иванович, забирая миску.
— Ничего подобного! — возразил письмоводитель. — Макаров вовсе и не мой отец. Мой отец — полидзмейстер. А вы, мамаша, не деритесь! Я вас не просил с ним шуры-муры крутить и меня рожать!
— Да если бы мне на пути не попался такой же, как ты, дурень с романтическими бреднями в голове, я бы не за городового замуж была бы выдана, а за купца какого-нибудь, да и ты не должность письмоводителя при участке бы занимал, а в гимназиях, как человек, учился!
— А чего у него за бредни? — спросил Артемий Иванович с полным ртом, набитым капустой.
— Да у дочки нашего пристава, Ивана Александровича, нянька есть, Лизавета. Хорошая девка, добрая. А жена-то его, жидовка, одно только название, что жена — с Духова дня два разу всего дома бывала.
— Они крещеные, — сказал Макаров.
— Молчи, горепроизводитель! — Кухарка опять замахнулась на своего сына. — Туда же! Так вот наш Иван Александрович с Лизаветой сошелся, и все-то у них ладно, да только сынок мой тоже к Лизавете подкатывать стал.
— А что я-то? Я к Лидзавете с самыми чистыми и непредумышленными намерениями…
— От ваших чистых намерений одно для всей жизни расстройство происходит! Твоего отца тоже из чистых намерений оболгали, дескать, растлил он прислугу свою малолетнюю!
— А я тогда откуда появился? — вмешался недоросль.
— Много ты понимаешь! Александр Захарович такой добрый был, участливый, представительный. Я от них ничего, кроме благодеяний и ласки, не видела.
Кухарка треснула делопроизводителя кулаком по тощей хребтине.
— А я-то чем виноват? — шмыгнул носом тот. — Чуть что — здраздвуйте, по спине!
— Испортишь жизнь Лизке — удавлю вот этими руками!
Кухарка взяла с лотка опорожненную миску и быстрыми шагами удалилась прочь.
— Вот она вам тут все про мои чистые помыслы плела, — сказал Макаров Артемию Ивановичу. — Так вы ей не верьте. Какие ж у меня чистые промыслы, когда я человек практичный? Я дза приставом с Лидзаветой скводзь дзамочную скважину подглядываю, как они там радзвлекаются, дза самоварами чаи с баранками гоняют. Ежели Ольга Иосифовна раньше с Иваном Александровичем не радзведется, то я тогда на Лидзавете женюсь со всем моим превеликим удовольствием…
— Так ты, значит, с приставовой женою венчаться хочешь, коли разведется?
— А кто ж этого не хочет?! Писаная красавица… Просто слюнки текут…
Артемий Иванович замотал головой.
— Не хорошо-с, не по-христиански это, молодой человек. Этакий, прости Господи, зеленый стручок, а уже развратничает. Принеси-ка мне лучше хлеба. Ваша капуста без хлеба в глотку не лезет.
— Перебьешься, — с обидой ответил Макаров.
— Ах так! — Артемий Иванович набрал в грудь воздуха и закричал:
— Напали на мирного французского гражданина, тираны!
И запел «Марсельезу».
— Ну ладно, ладно, чего там с арестантом разболтался! — прикрикнул на письмоводителя Нефедьев. — Ступай к себе в канцелярию.
Дождавшись ухода Макарова, Нефедьев прикрыл дверь, ведшую в арестантскую, открыл окошко в камеру и поманил к себе пальцем Артемия Ивановича, уже закончившего пение.
— Эй, ты, мусью, поди-ка сюда.
— Парле франсе, силь ву пле, — нагло ответил тот, даже не приподняв задницы с нар.
— Француз, говоришь… — Нефедьев недобро ухмыльнулся. — А как это ты с Настасьей изъяснялся только что? Она языкам никаким не обучена, кроме матерного.
Из окошка высунулась рука и захлопнула кормушку. Нефедьев опешил.
— Ах ты, французская каналья, — сказал он и повернул ключ в замке арестантской. — Вот я тебе сейчас зубы пересчитаю, сразу по-нашему заговоришь. А! — сказал Нефедьев торжествующе. — Крест-то на тебе православный!
— Ну! — сказал Артемий Иванович. — Прямо Лекок с Видоком! Вернусь после праздников в Департамент, велю тебя к нам секретным агентом взять.
— Я так и думал! — воскликнул Нефедьев со слезой в дрогнувшем голосе. — Я сразу вас по роже по наглой признал. У меня самого такая три года назад была, когда я сюда впервые прибыл. Я тоже думал, что как сюда вошел, так же легко и выйду. Уж не от самого ли вы Петра Николаевича Дурново внедрены?
— Стоп машина! — сказал Артемий Иванович. — А ты откуда знаешь?
— Да как же мне не знать! У нас и такой план сперва с Петром Николаевичем был, чтобы я арестовался тут в участке. Да только не пошли мы на это, какой толк один день под шарами просидеть — разве что высмотришь!
— Погоди-погоди! — остановил Нефедьева Артемий Иванович. — Так ты, значит, сюда Петром Николаевичем внедрен?
— Уж три года как внедрен. Думал, что определят меня из наблюдательного состава в Полюстровский участок внутренним агентом под видом городового сроком всего на две недели, а вышло, страшно сказать, на три года! Велено мне было наблюдать за участком, каковую службу я исправно все две недели исполнял. А когда пришел конец сроку, не вышло мне никаких предписаний, и таким вот образом получилось, что стал я настоящим городовым. Вот оно — третий гомб заслужил! — Он похлопал себя по плечу, украшенному оранжевым шнуром с тремя посеребряными гомбочками. — А уйти добровольно не смею, затем что приказ о помещении сюда получил от самого директора Департамента полиции лично. Да и на хорошем счету я, неглуп: мыла не ем и битым стеклом не подтираюсь. Вас завтра наверняка отпустят, не дайте погибнуть христианской душе! Мочи моей больше нету в городовых служить! Все надо мной надсмехаются, словно над Петрушкой в масленичном балагане! Я уж и рапорты писал, и по инстанциям, и лично его высокопревосходительству, — все без толку, один смех надо мной выходит. А ведь я и вправду хотел Лекоком стать!
— А я хотел вождем краснокожих стать. Нос уже красный, а вот дальше дело не идет.
— Вот и вы надо мной издеваетесь и не верите. Из-за этой дурацкой истории никто мне теперь не верит, а между тем в участке страшные дела творятся.
— Да какие ж в этом захолустье дела могут твориться? Пристав заборы у дач валит, деревья в садах обгрызает заместо зайцев?
— Вы знаете, кого содержит пристав в сарае за нужником?
— Политических? — забеспокоился Артемий Иванович.
