— Тебе-то теперь что с того? — хмыкнул младший брат. — Тебе все равно ничего не достанется.
В доме Полюстровского участка, в этом пригородном храме незыблемых самодержавных основ, с самого раннего утра царил подлинно русский дух: смесь запахов сырых валенок и кожаной амуниции, махорочного дыма, рождественской елки на втором этаже и кислого запаха давленых клопов из кутузки, в который из щели под дверью казармы, где оглушительно храпели упившиеся вчера до положения риз городовые, подмешивалась мощная струя перегара, а из открытой кухонной двери тянуло квашеной капустой.
В огромном чугуне, кипевшим на кухонной плите, варился нечищеный картофель. Рядом на гигантской медной сковороде тушилась капуста на весь Полюстровский участок. В углу рядом с окном возвышалась составленная из грязных фарфоровых тарелок Вавилонская башня, с которой кухарка Настасья снимала по одной тарелке и яростно швыряла в грязную воду в старом свином корыте.
Внезапно в стенку, отделяющую кухню от арестантской, раздался сильный стук.
«Кто ж это там? — удивилась кухарка. — Вроде вчера арестанта в дальнее отделение посадили, оттуда до стенки кухни не дотянешься.»
Кухарка накинула шаль, обдернула подоткнутый подол и выскочила в коридор. Вернулась Настасья вместе с приставом. Пристав был в заблеванном парадном мундире и с опухшим лицом. В руке он нес, держа за ногу, большую куклу, которая волоклась фарфоровой башкой по полу.
— Настасья, где тут у нас огурцы? — спросил он, подошел к бочонку, взял ковш для воды и зачерпнул рассолу. — Какой дурак запер меня в кутузке? Узнаю — убью!
— Так вас, Иван Александрович, еще с вечера туда занесло? — удивилась Настасья. — То-то мы всю ночь вас по всему участку разыскивали и нигде найти не могли. А Нефедьев вас даже из нужника косовищем доставал…
— Что за черт! Я еще и в нужник упал?
— Вы же знаете, Иван Александрович, Нефедьева! Ему чего только не померещится!
— А Ольга где?
— Она, как Марья Ивановна ко сну с Верой отошли, в спальне вашей на ключ заперлась и более не выходила.
— Хорошо же я вчера укушался после мамашиного кунштюка с завещанием, — сказал Сеньчуков. — Ничего не помню. А это что?
Пристав показал куклу в заплеванном розовом платье.
— Это вы дочке под елку положили.
Сеньчуков опустил куклу головою вниз в корыто с посудой и энергично прополоскал ее.
— Извини, Настасья, — сказал он и зашвырнул куклу на дрова у печки. — Вскипяти мне воды, умыться надо. Где Нефедьев?
— Спит, где ж еще!
— Разбуди его, дай стакан с водой подержать. Если руки не трясутся, пусть наверх приходит меня побрить.
Сеньчуков выбрался из кухни и, шатаясь, спустился во двор, направляясь в нужник. Метель яростно набросилась на новую жертву, норовя свалить пристава с ног. Вернувшись в участок, он спросил:
— Братец уехал?
— Как же, уехал! Семейство его да судейский уехали, а он с вами сперва наверху пил, а потом полночи по участку шастал, всех встречных за грудки хватал и кричал: «Березовский, возьми меня, отдамся без слов!» А потом куда-то завалился…
— Арестант все еще в кутузке?
— А что, нету?! Может его случайно с вами поменяли?
— Нет… Там он, помню, мы с ним и Нефедьевым две бутылки выжрали… Француз, француз, а пьет по-русски, не хуже нас. А Нефедьев тоже трезвенником прикидывался! Скажи ему, пусть француза отпустит. И даст ему чего-нибудь пожрать, а то замерзнет по пути в город, хлопот потом не оберешься.
Настасья растолкала Нефедьева и сообщила ему указания пристава. Стакана в руке тот удержать не сумел, но арестанта отпер.
— Я ж говорил, что вас отпустят, — объявил он Артемию Ивановичу, поворачивая ключ в замке. — Пристав даже велел вас накормить, прежде чем под зад коленом. Так что ступайте на кухню. И не забудьте про меня в Департаменте сообщить все, как есть, на вас последняя надежда.
Артемий Иванович проследовал на кухню и заглянул в дверь.
— Хозяйка, пусти косточки погреть, совсем я в вашей кутузке закоченел.
— Что ж, погрейся там, у порога, — сердито сказала Настасья. — Сейчас капусты дам. Разве мы нехристи какие, чтобы в светлый праздник Рождества человека крещеного на метель голодного выставлять. А вот с пяти утра в праздник у плиты держать — это по-христиански!
— А пристав-то сам где? — спросил Артемий Иванович, садясь на табурет.
— Иван Александрович к себе в кабинет пошел отдыхать. Ты не знаешь, как он в кутузке оказался?
— Так он ко мне ночью с бутылкой пришел. С двумя. Нефедьев ему дверь ко мне открыл, да так с нами и остался сидеть. Видать, он-то нас с приставом и евоной куклой и запер. А пристав у вас душа-человек. На охоту звал. На медведя. Мы, говорит, его на рогатину возьмем!
— Как же тебя угораздило в праздник в участок загреметь, да еще к нам в Полюстрово? — спросила Настасья, ставя перед Артемием Ивановичем глиняную миску с капустой. — Тебя уже и жена, небось, по всему городу разыскивает?
— Нету у меня жены, — с вызовом сказал тот. — Сватался я двадцать лет назад в Петергофе к одной барышне, так не пожелали оне за меня замуж, побрезговали. Я же тогда скромным учителем рисования в городском училище был, а оне с самим полицмейстером спутавшись были… Это сейчас я все могу, кого хошь в бараний рог скручу. Бабы на шею так и вешаются, только мне их не надо.
Кухарка выронила тарелку и та разлетелась на куски, ударившись об пол.
— А ведь чуяло вчера мое сердце, что что-то в тебе не так… Пристав говорил, что по-французски только можешь, а ты вон как по-нашему шпарил.
Настасья устало опустила руки и повернулась к Артемию Ивановичу.
— Вот так-то, Настасья, жизнь складывается! — сказал Артемий Иванович. — Ты тогда еще не Макаровой, а Нестеровой была. Помнишь, как я тебе предложение делал у выгребной ямы?
— Всю жизнь ты мне тогда испортил…
— А что, Настасья, правду пристав сказал, что тот оболтус, что меня переводить вчера приходил, и есть твой сынок от полицмейстера? Дивное чадо у тебя уродилось, Настасья, просто зависть берет.
— И что же вы, променяли свое учительство на иной промысел, фантазии свои бросили дурацкие? — Настасья вытерла руки о фартук и подошла к Артемию Ивановичу поближе.
— А ведь был розовый, что молочный поросенок…
— Жизнь у меня не розовая, вот и сам не розовый. Ну, а ты как живешь?
— Я как живу? Да вон свиньи в хлеву лучше меня живут.
Кухарка мотнула головой в сторону свинарника, где мордатый свин выламывал грязным пятаком загородку.
— Не приведи Господь надорвусь. Сынок, кровинушка родная, только и напишет в своей бумаге: «Переработавши, издохла»! А все твоя блажь! И мне жизнь попортил, да и себе, гляжу, счастья не прибавил…
— Я ведь, Настасья, все о тебе вспоминал… Ха!
Настасья пристально смотрела на Артемия Ивановича, пытаясь найти в его лице хоть что-нибудь от того розовощекого херувимчика, признававшегося некогда ей в любви между покойницкой и выгребной ямой петергофской полицейский части. Куда делись нежный пушок на щеках и длинные ресницы на застенчиво моргавших глазах? Пушок превратился в грязную всклокоченную бороду, а невинные мальчишеские глаза превратились в опухшие наглые зенки, косившие мимо нее на сковородку с
