каком числе и в каких чинах посещали дом за эти два дня. В записной книжке швейцара числились два рядовых преображенца, один измайловец, трое рядовых Павловского полка, один атаманец, корнет- конногвардеец и поручик Юнеев из Измайловского по кличке Алеша Попович, причем Юнеев, павловцы и атаманец оставались сегодня на ночь и до сих пор не выходили. Капитана-семеновца в этот раз не было.
— Гвардейские офицеры, водящие с солдатами хороводы вокруг елочки… Можно подумать, пан Артемий, что мы проснулись сегодня не у себя в квартире, а в палате на Пряжке… А Варакута? — спросил поляк у швейцара. — И он сейчас тоже у себя в квартире?
— На улицу не выходил.
— Ну, смотри в оба, — сказал Артемий Иванович и покровительственно похлопал Лукича по плечу. — А Петр Емельянович где сейчас, у себя на квартире?
— На кухне в кухмистерской, где ж еще!
Кухмистер был очень занят, но время будущему зятю и его начальнику все же уделил. Они отошли в сторону, подальше от раскаленной плиты, на которой все кипело и жарилось, и от мрачного повара, рубившего огромным ножом говядину на разделочном столе. Петр Емельянович доложил, что посадил жену еще вчера, после обеда, к окну с тетрадкой и сидела она аж до полуночи, так как дочки очень устали, а сегодня еще не проснулись, когда он спустился в кухню.
— Да вы бы поднялись, чай, Агриппина Ивановна уже растолкала их.
В квартире их встретила сама Агриппина Ивановна. Смущаясь и конфузясь, она сообщила, что Глафира с Василисой только что очнулись ото сна и еще не прибраны, так что выйти не смогут.
— Да нам они сегодня не нужны. Я вот с его превосходительством к вам по-родственному решил заехать, перекусить да послушать, чего вы там в окно вчера вечером насмотрели.
— Вы, гости дорогие, усаживайтесь пока в столовой, а я самовар принесу. Он горячий еще, сама только что пила.
Поляк с Артемием Ивановичем прошли в столовую и встали у окна в ожидании самовара. В доме Балашовой напротив все окна второго этажа были еще зашторены, словно в квартире никто не жил или все спали. Пока они рассматривали таинственный дом, Агриппина Ивановна принесла самовар, баранок, вишневого варенья и вазочку с рахат-лукумом.
— И курочку еще бы нам, любезная Агриппина Ивановна, — сказал Артемий Иванович, отвлекаясь от лицезрения дома Балашовой. — Вчерашнюю. После таких разносолов другая пища в горло не лезет.
— С превеликим удовольствием-с, — расцвела хозяйка. — Заходите к нам почаще.
— Непременно-с. Нам, женихам, положение обязывает, окромя чистого удовольствия.
— Так что же вы видели, пани Агриппина? — спросил поляк, усаживаясь за стол.
— А вот, извольте-с. — Агриппина Ивановна положила перед Фаберовским тетрадку.
В тетради было три записи:
«Полночь. Андрейка Мухоморов севодни дежурный дворник, поставил свой стул скамейкой у фонаря и сидит, докуда мимо не едут какие сани. Тогда он бегом вскакивает и хоронится к себе в подворотню.
Четв. первого. В двери вошли трое солдат и не вышли назад.
Час ночи. Два солдата вылезли с дому и унесли Мухоморова. В самый раз приехал Варакута с мешком. Мухоморова выпустили.
Четыре часа. В квартире Черепа-Симановича погас свет. Во двор внеурочно приехали за золотом три чухны-парашника.»
— А что за стул скамейкой такой? — спросил Артемий Иванович.
— Ну, такой стул без прислона, тубарет или как его… Петр Емельянович очень сердится, когда я его неправильно говорю на людях.
— А те солдаты, что вошли в дом — они не к Черепу-Симановичу ли шли? — спросил поляк.
— Мне почем знать! Отсюда не видать. Да только больше не к кому — во всех остальных окнах света уже не было.
— И что же — они до сих пор там?
— Я, как свет погасили у них, сразу спать пошла. Может, и вышли.
— А Варакута, значит, приехал в аккурат, как дворника в дом уволокли?
— Так он еще валенками в дверях отдрыгать не успел, когда инженер подъехамши.
— И что же у него в мешке было?
— Да как всегда: то ли дыни канталупки какие, то ли горшки круглые.
— А что, черная кухарка, которая в доме напротив живет, сейчас тут?
— Внизу, на кухне, картошку чистит, — сказал Агриппина Ивановна.
Кухарка оказалась дородной бойкой бабой, которая не смогла сообщить им ничего нового о доме, кроме того, что перед самыми началом поста она вешала белье на чердаке и на чердачной лестнице спугнула какого-то подозрительного человека из интеллигентных, с револьвером, — должно быть, белье крал.
Выслушав ее немудреный рассказ, поляк с Артемием Ивановичем попрощались с Петром Емельяновичем и, пообещав вечером осчастливить своим посещением его семейство снова, покинули кухмистерскую.
— Нам бы на Патронный завод как-нибудь проникнуть, про Варакуту выяснить, — сказал Фаберовский. — Завод этот хоть и военный, но все ж не Преображенский полк.
— У меня один знакомый есть по Передвижной выставке, я ему свои картины на баллотировку отвозил. Он как раз тогда с Патронного завода в отставку вышел. Генерал-майор, между прочим. Он здесь неподалеку на Сергиевской близ угла с Воскресенским живет.
— Тогда сейчас к нему, может, он нам что-нибудь про Варакуту путного расскажет. До вечера успеем вернуться.
Они вышли обратно на Шпалерную и, обернувшись, увидели два круглых лица, прилипших к стеклу на втором этаже кухмистерского дома. Артемий Иванович помахал им рукой и спросил у поляка:
— Степан, а какую из них я себе в невесты выбрал? Как ее хоть зовут?
— Не ведаю, пан Артемий. Потом у папаши спросим. Без жены не останешься.
И они пешком отправились к знакомому Артемия Ивановича, жившему в доме китайского посольства.
— У них пироги теща печет просто неописуемые, ради них все и приходят, поэтому он ее специально в комнатке окном во двор держит, чтоб не сбежала, — рассказывал Артемий Иванович, пока они поднимались на четвертый этаж по роскошной лестнице, украшенной камином, лепниной и античными фигурами, прикрывавшими горстями сомнительные места. — Только ты, Степан, не говори ему, кто я. А то он либерального образа мыслей и на баллотировке в феврале картины мои зарежет. Скажи, что я просто порекомендовал тебе к нему обратиться, поскольку знаю его как честного и принципиального человека. И ты сам не по политической части, а из сыскного.
— Да уж догадаюсь, — буркнул Фаберовский, остановился перед дверью квартиры № 8 и крутанул медную шишку звонка под табличкой «Прошу крутить».
Дверь открыла горничная в белом накрахмаленном фартуке и кружевной наколке на голове.
— Нам угодно Николая Александровича, — подсказал поляку Артемий Иванович.
После некоторого замешательства им предложили войти. Затем горничная удалилась и вернулась, чтобы позвать поляка в мастерскую к генералу. Артемий Иванович остался дожидаться Фаберовского в прихожей.
Генерал-майор, среднего роста худой немолодой мужчина с густыми седеющими волосами, редкой бородкой и болезненными мешками под глазами, сидел на высоком табурете посреди большой комнаты, заставленной по стенам свернутыми холстами и подрамниками в несколько рядов, и безнадежно смотрел на карандашный набросок кукиша, приколотый к мольберту.
— Хотите чаю? — тихим свистящим голосом спросил он у Фаберовского, отвлекаясь от своих дум. — Я, понимаете ли, обдумываю новый замысел, «Иуда», но ничего не выходит. Я уже даже вижу колорит будущей картины: багрово-красные тени, кровавый отблеск на белых одеждах, а сами одежды не белые, а такого грязно-розового цвета, как бумажный уплотнитель пули для облегченного заряда… А вы, собственно, кто?
