И басом октавит в жилет…????А прачка за тонкой стеною????????????Мелодии в ладКачает прической льняноюИ штопает кротко халат.Потом, разумеется, спор,—Корявый, кривой, бесполезный:«Европа — мещанка над бездной!»«А Азия — мутный костер!..»????Пират, покраснев от досады,????????????Угрюмо рычит,Что дети — единственный щит,Что взрослые — тухлые гады…Ползет холодок по ногам.Блеснула звезда над домами…Спор рвется крутыми скачкамиК грядущим слепым берегам.????Француженке-прачке неясно:????????????Орут и орут!Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,В бистро и тепло, и уют…Хотя б пригласили в кино!..Но им, чудакам, не в догадку.Пират надевает перчаткуИ в черное смотрит окно.????Двенадцать. Ночь глубже и строже,????????????И гостя уж нет.Бесшумно на зыбкое ложеЛожится ботаник-аскет.За тонкой холодной стенойЛежит одинокая прачка.Ворчит в коридоре собачка,И ветер гудит ледяной.????Прислушалась… Что там с соседом?????????????Проснулся, вскочил…Свою фисгармонию пледомНакрыть он забыл.<1928>
Я сидел на балконе с Иваном Петровым.Он меня допекал удручающим словом:«Час за часом подходит к закату Европа —Это будет, пожалуй, почище потопа!Люди скроются в норы, зароются в Альпы,Поснимают друг с друга косматые скальпы.И, виляя хвостами, последняя параСъест друг друга средь чадного дыма пожара…Мир объелся культурой! Ни воли, ни силы.Отстоять ли Европе свои Фермопилы?Войны, голод, отчаянье, бунты и тифы,—А под занавес… с красными пиками скифы».Не люблю я, признаться, ни бокса, ни ки?но,Но меня взволновала такая картина…Что за черт, в самом деле? Иль солнце устало?Иль земля, отощав, навсегда отрожала?Над балконом — детей бесконечные ленты,В политехникум с папками мчатся студенты,На скамейке пожарный прильнул к белошвейке,Под окном у консьержки трещат канарейки…Что ж торчать перед Сеной с губою отвислойИ надежды струей поливать сернокислой?Если завтра потоп — строй ковчег из обломковИль повесься в чулане на крепкой тесемке!«Не робейте, Петров…» В доказательствах роясь,Я хотел ему бросить спасательный пояс.Но, увы, не нуждался он в этом нимало,На лице его бодрость, как масло, сияла: