невдомек… Из Киева, что ли, акушерка, полицмейстерова свояченица. На святки приехала. Вру, батюшка, вру. Ишь, какой голубь молоденький, где ж ей в повивальных бабках-то быть…
Проковыляла нянюшка, звеня ключами, дальше. Спиридон Ильич усмехнулся. Скажет тоже… Полицмейстерскую свояченицу он в соборе видал, одного балыка в ней пуда два наберется… А эта… цветок полевой, мышиный горошек (кое-что он в ботанике смыслил).
Вообще он был в преотличном настроении. Выиграл рубль семьдесят пять копеек, — целый месяц папиросы ни гроша не будут стоить, — выпил в столовой с брандмайором рюмок пять золотистой польской старки (57 градусов!), закусил рыжиками, душа и взыграла. Та самая душа, которая в классах была застегнута на все пуговицы и расстегивалась в самых редких, не доступных глазам учебного поколения случаях.
— Павел Иванович, — остановил он за рукав захлопотавшегося хозяина, — представьте меня, пожалуйста, вон той очаровательной иноземной даме… Что за шарада такая, не знаете?
— Майская ночь, или Утопленница. Клюнуло? Старые холостяки-физики, стало быть, тоже, как и прочие грешники, подвержены? Что-с? Пойдем, пойдем! Господь ее знает, что за сюжет. Сидит, как жемчуг в раковине, а раковины никто открыть не может… Ась?
Маркиза страшно смутилась. Раскрыла павлиньим хвостом веер, чело долу, ушки румяной краской налились — и ни слова. Ни полслова. Застыла и дрожащие пальчики к сердцу прижала. Мефистофеля и след простыл… Откуда он, этот ужасный физик, взялся?
А физик тоже хвост павлиньим веером распустил.
— Как ваше имя? Не могу же я, сударыня, называть вас, например, «лейденской банкой»… У всякого предмета должно быть свое имя. И уж, наверно, у такого исключительного предмета и имя исключительное. Стелла? Фелиция? Олимпиада?.. Почему же вы молчите, как последняя ученица какая-нибудь? Я, знаете, упорный. Танцевать с вами буду, за ужином рядом сяду, домой сам отвезу… Никакого снисхождения.
Маркиза вздрогнула.
— Непременно отвезу. Во-первых, вы очаровательны, как…
— Как Медуза Горгона, — подсказала присевшая рядом медичка Варенька.
Физик недовольно обернулся. Маркиза умоляюще протянула к Вареньке руки, и добрая медичка решила, что надо как-нибудь физика отвлечь.
— Спиридон Ильич, можно вас на минутку в столовую… Там у нас насчет расширения тел шарада. Помогите, пожалуйста.
— Благодарю вас покорно. У меня тут своя шарада. Почище вашей.
Варенька пожала плечами и отошла. Грубиян какой стоеросовый!..
А физик опять за свое. Веер у маркизы нежно, но настойчиво отобрал, бакенбарды обе в одну руку сгреб — признак большого волнения — и журчит, воркует… ухаживает.
Хозяйка дома мимо прошла, удивленно улыбнулась, гости переглядываться стали — ого!
Восьмилетняя Настенька к няне подскочила и громко ей на ухо сказала:
— Спиридон Ильич за маркизу замуж выйдет… Вот увидишь!
И опять зазвенел-заструился вальс. Маркиза, бедняжка, облегченно вздохнула: авось кто-либо из своих выручит, закружит в легком танце и уведет от этого черта. Но физик, — кто бы мог подумать! — встал, склонил под прямым углом корпус и щелкнул каблуками:
— Пожалуйте.
Неуклюже покружил, — много лет не танцевал, да и польская старка, признаться, мешала, — подвел смущенную красавицу к креслу, низко поклонился и… ручку при всех поцеловал.
Позвали ужинать. Физик, как статуя командора, грузно стоял у кресла. Было ясно, что места своего за столом рядом с маркизой он самому попечителю учебного округа не уступит. Впрочем, попечитель был в Киеве, и на этот счет можно было не беспокоиться.
Маркиза, поставив ножку на край кресла, сосредоточенно и неторопливо завязывала развязавшийся на желтой атласной туфельке бант.
И вдруг Настенька, словно гоняясь за бабочкой, пробежала раз-другой мимо, скользнула за высокую спинку кресла и молниеносно сорвала с маркизы маску…
Маркиза выпрямилась и закрыла лицо руками.
Но было поздно. Спиридон Ильич рявкнул на весь зал, так что в столовой было слышно:
— Пафнутьев?! Это что за история?! Почему вы здесь, в таком… неподобающем виде? Так это вы так к больной тетке отпросились?.. Сию же минуту марш домой! Разговаривать с вами я буду завтра. Будете довольны, бу-де-те, друг мой, довольны…
Несчастная маркиза, — ученик-шестиклассник, живший у физика на квартире, — беспомощно кусала губы, не подымая глаз.
Вокруг фыркали гости, ахала нянюшка, прыгала и заливалась колокольчиком Настенька — «мальчик-маркиза, мужчина в кринолине»!
Быстрыми шажками подошел на выручку добряк-хозяин:
— Бросьте, Спиридон Ильич! Пошутил юноша, развлекся. Разве он знал, что он вас здесь встретит и что вы, хе-хе, ручку у него будете целовать?.. Простите его, дорогой мой. Да он, золото вы мое, мой гость. Я в обиде буду-с, если вы его домой погоните, ей-богу… Ась?
Заступились и гости. И хозяйка дома, — уж ей-то не откажешь. И нянюшка протолкалась: «Да не срами ты его, батюшка. Смотри, совсем со стыда он сгорел, и так ему, чай, в юбке-то этой колокольной совестно…»
А Настенька физика даже в бакенбарды чмокнула:
— Простите его! Не то я сейчас в детскую уйду и до утра плакать буду. Ведь я же с него маску сдернула. Почем я знала, что под маской мужчина… Вы хотите, чтобы меня совесть замучила? Да?
И оглушенный физик махнул рукой и сдался. Экая досада! Каждый день с ним обедает, чай-кофе пьет, а вот не узнал…
— Пафнутьев, на два слова. Надеюсь, что все это останется между нами? Честное слово?
— Честное слово, Спиридон Ильич.
Какое там слово, когда сорок человек видели, завтра по всему Житомиру расплывется…
А нянюшка и опомниться не могла. Посмотрела в спину направляющейся в столовую маркизы и вздохнула:
— Где же глаза мои были? Ведь она, маркиза-то, под лестницу бегала, папироски из-под парика доставала… Как же я не признала-то…
Дамы тоже переменили о маркизе мнение. Пока она была в маске, они ее из зависти «дылдой в кринолине» прозвали. А посмотрели на смущенного сероглазого юнца и заулыбались: «Какой славный!»
<1926>
Париж
В ЛУННУЮ НОЧЬ*
По вечерам учительница любила уходить одна к морю. Детей в русской усадьбе укладывали спать рано. Младший мальчик, морщась, пил свое молоко и каждый раз упрашивал учительницу:
— Пожалуйста, Лидия Павловна, один глоточек.
— Пей сам.
— За мое здоровье!..
Так он, хитрец, по крайней мере глотков шесть спаивал ей: за свое здоровье, за здоровье старшего брата Миши, за здоровье дедушки в Лондоне и составителя хрестоматии — Острогорского… За здоровье больной индюшки, которая с утра до вечера чихала под балконом в своей конурке. И нельзя было обидеть ни дедушку, ни индюшку, ни Острогорского.
Старший Миша пил молоко без фокусов. Длинный и желтоволосый, вытягивался он, как репка, в
