41:7 и пожрали тощие колосья семь колосьев тучных и полных. И проснулся фараон и понял, что это сон».
Что это нам дает? Должен ли я был сложить все эти семерки, получить сорок два и плясать от этой цифры? Или же отнять семь тучных лет и столько же тощих, чтобы получить двадцать восемь? Может, следовало поискать «тростник» или «берег реки»? Или положиться на восточный ветер на пути к богатству? Или этот путь был всецело обманным, о чем говорилось в словах «это сон»? Не значило ли слово «тощий», что нас ждет неудача? А старый фараон — не означал ли он нынешнего короля? Скажу покамест, что я много раз перечитывал эту страницу, и кое-какие мои догадки сбылись, а другие оказались ложными.
День за днем я проглядывал и перечитывал это послание и теперь вижу разгадку яснее ясного, поскольку решение мне известно, но тогда в моих рассуждениях были бреши, в которые мог пройти и фрегат. Ответа я не замечал. Лишь прожив добрые несколько лет, когда и Квик, и встреча с Эдвардом остались в прошлом, когда мы пережили приключение в Испании и потопили уйму кораблей, я наконец нашел ответ. Все ответы. И потому сокровище досталось мне, а ты остаешься ни с чем.
Настала пора представить миру славного моего Эдварда и рассказать о нашем знакомстве. Он принес нам Библию короля Якова, и, осмелюсь сказать, именно в память об Эдварде я не стану нынче с тобой драться.
Эдвард… Помнишь, каким он был? Я встретил его впервые близ Варфоломеева тупика. Черный Джон разрешил нам тогда прогуляться по Лондону, и я прохаживался в тени Вестминстерского аббатства, когда на меня налетел какой-то парнишка и пробубнил:
— Прошу прощения, сэр. Простите, Бога ради.
— А ты меня прости, — ответил я и тотчас полоснул его по карману. Оттуда выпали золотая цепь, отрез батиста, бархатная лента и, наконец, мои часы.
— Моя матушка заболела, — пролепетал он. — Бот и послала меня к галантерейщику.
Много лет спустя после хорошей порции рома Эдвард признался мне, что до тех пор его ни разу не ловили за руку.
Я держал крепко.
— Не долог ли крюк — через Литл-Бритн? Хорошо же у вас платят галантерейщикам, — сказал я. — Не то что в Бристоле. Хотя карманники у нас половчее. Я тебя провожу. Торгаш, должно быть, заждался тебя в лавке. — Парень попытался вырваться. Он так дергался, что с него слетела шляпа, а вместе с ней — пара перчаток, шитых серебром.
— Рядом, — приказал я, и Эдвард стал изливать мне свои горести. Я всегда умел обращаться с маленькими попрошайками — сам таким был. Он рассказал, что его мать лежит при смерти, а двое братьев и трое сестер голодают. Видимо, сия печальная история должна была меня разжалобить. Затем мальчишка сказал, что его мать принудили к грязному ремеслу, отчего она слегла. Отец, продолжал он, давно скончался, иначе бы непременно поддержал их в нынешнем бедственном положении. Правду говоря, добавил он, родитель скончался в Ирландии. Впрочем, мой юный друг божился тотчас, как я разожму пальцы, отправиться прямиком в монастырь и принять постриг, дабы встретиться с батюшкой на небесах. Затем он с тоской посмотрел на содержимое кармана и сказал, что вовек не станет больше воровать.
Честный человек расчувствовался бы после этих слов, но вместо него мальчишке попался Долговязый Джон Сильвер.
— Сочиняют у нас тоже лучше, — сказал я Эдварду, после чего сделал ему предложение. Я почуял в нем редкостный дар и объявил, что из него выйдет славный разбойник. Потом я провел его по округе, велел присмотреться к ткачам, портным и галантерейщикам, уныло снующим за своими прилавками. «Все они — сухопутные крысы, — объяснил я, — потому и ходят, повесив носы, Никто из этих жалких бедняков не носил вокруг шеи и бумажных кружев, не говоря о веревке». Я заглянул парню в глаза и заявил, что вижу в них море. Сказал, что он прирожденный пират и что будущее ему уготовано самое лучшее — лучше, чем у олдермена. Недостает лишь корабля, каковой у меня, по счастью, имеется, и притом лучший из тех, что бороздили морскую пену.
Так добыча Эдварда перекочевала мне в карман, а его самого я доставил прямехонько на «Линду- Марию».
Кто-то начинает жаловаться на моряцкую жизнь, едва снявшись с якоря, в основном неженки, непривычные к труду. Кому-то труднее всего пережить первый шторм. Есть и такие, кто готов лезть на стену от трюмной водицы.
Эдварду поначалу тоже пришлось туговато — судя по тому, что он десять дней просидел головой в ведре. Я немного приободрил его рассказами о Канарах и Каролинах, Индиях и Карибах. Еще больше он приободрился от моей моряцкой брани. Я клял при нем испанцев, французов, шотландцев и даже португальцев. Парень обожал эти проклятия, однако и это ему не помогло. Бывало, плелся от бака до шканцев, будто якорь волочил.
— Да он будто приговоренный ходит, — сообщил мне Билли Бонс. Он предложил Эдварду глоток рома, что было невиданной щедростью с его стороны. Эдвард отказался и снова сунул голову в ведро.
Пью как-то подполз ко мне и сказал:
— Как прибудем в порт, зови священника. Сдается Пью, парень скоро простится с жизнью.
Я велел ему заткнуть глотку.
— Тебе будто приговор подписали, парень, — обратился тот к Эдварду. — Пью говорит, вид у тебя — как на скамье подсудимых.
Я занес ногу, чтобы отвесить ему пинка, но Пыо вовремя спохватился и сбежал.
Прошло время, и Эдвард перестал обниматься с ведром. Я научил его обращению со шпагой, саблями и пистолетами, посвятил в искусство грабежа, обмана и жульничества — словом, всего того, что полагается знать юному сорвиголове. Показал ему, как бросать кости, и, хотя Эдвард неохотно закладывался даже на шиллинг, он большей частью выигрывал. Один раз он даже вы играл плащ у Черного Джона, чем весьма его смутил и озадачил. В этом плаще он выглядел сущим джентльменом, мой славный дружище.
В один из ранних дней Эдварда на борту «Линды-Марии» Пью запустил лапу в его скудные пожитки и наткнулся на Библию. Страницы в ней пожелтели, их углы обтрепались от частых загибов, и когда Пью притащил мне ее в первый раз — видимо, из желания позабавиться, — я даже не понял всей ее ценности. Плешивый краб уже тогда приметил надписи между строк. Одна из них, в частности, состояла из четырех цифр: «1303».
Меня больше увлекли другие шифры, о которых я уже рассказывал, но об одном стоит упомянуть отдельно: слове «кровь». Оно было написано не черными чернилами, как остальные, а ярко-красными.
Это разожгло мое любопытство. Пью что-то бормотал о книге, о том, как славно бы пустить ее на растопку для очага — страницы были совсем хрупкие. Он уже собрался было забрать ее, когда произнес «тысяча триста третий», а затем «кровь» и поднял глаза, словно что-то припоминая.
Я велел Пью никому не рассказывать о книге и пригрозил сварить его в кипятке, как краба. Пью вернул мне Библию трясущимися руками, а если ты помнишь, руки у него никогда не тряслись.
Едва он от меня вышел, как Эдвард обнаружил пропажу и сказал мне о ней. Я, как честный пират, шепнул Эдварду, что ее наверняка стянул Пью, и тем самым отправил парня шарить у того в сундуке. Мне приятно об этом вспоминать, поскольку все тогда прошло по моему плану: Эдвард попался на воровстве, Черный Джон велел проучить парня, а я вызвался применить наказание, предположив, что старый пес сам это предложит, зная о моем расположении к парню. Так и случилось. Я задал Эдварду двадцать ударов плетью и отнес его в трюм.
Черный Джон не должен был заподозрить, что я делаю парню поблажки, иначе замучил бы его до смерти мне назло. К тому же я подумал, что, пока буду выхаживать Эдварда, парень откроет мне происхождение Библии и смысл этих загадочных записей между строк.
Мальчишка меня не подвел. Он сказал, что его не должны были пороть, как простолюдина. Его слегка шатало от боли, и когда я предложил глоток рома и свои заверения в том, что сохраню его тайну, Эдвард поведал мне о своем прошлом. По его словам, происхождения он был отнюдь не трущобного, а воровать начал от нужды, когда королевская стража перебила его семью. Мой друг оказался благородным малым, обладателем голубых кровей и родословной настолько знатной, что стражники нашего Георга перерезали
