Черного Джона. Они забарабанили по столам «Трех коз», проламывая доски и расплескивая эль. Такой же славный эль (да и каким он еще бывает?) полился из их глоток. Пью полоснул ладонью по воздуху, подражая капитану, и принялся хохотать, пока не свалился на пол.
Я вернул Черному Джону обрывки и попросил полмонеты за полкамзола.
Смех оборвался. Джеймс Квик — этот клещ на теле человечества — сказал капитану:
— Я покажу этому сопляку серебро, сэр, если позволите.
— Острое серебро, — поддакнул еще один паразит, Пью. Он от рождения не вышел ни умом, ни статью, чем всех веселил. У него всегда чесались руки кого-нибудь пырнуть. Он вечно ерзал, как жук. То и дело нашептывал о других капитану, вроде Квика. В свое время глаз у него был орлиный: мог приметить корабль за много лиг до того, как его видели другие. Я порой задумывался над тем, почему мы с Черным Джоном терпели его на корабле. Не иначе чтобы, глядя в зеркало, сравнивать себя с этим лысым крабом и радоваться, что не похожи на него.
Была еще одна причина, по которой я не прирезал Пью, как только выпал шанс. Мы заключили с ним сделку. Он видел Библию Эдварда. Можно сказать, первым ее нашел. Всякий раз, глядя на обложку этой книги загадок, я вспоминал, как выглядел Пью в тот самый день. Обложка год от года чернела и лоснилась от морской соли, как начищенный сапог. Пью годы красоты не прибавили. Он стал еще безобразнее, ослеп и почти оглох. Впрочем, кое-что роднило его с книгой: от них обоих тянуло плесенью.
Что до Квика, он невзлюбил меня с самого начала, как и я его. Мы сразу стали врагами. Может, тебе он понравится из-за желания пустить мне кровь, но не спеши к нему привязываться, потому что чуть погодя я его прикончил.
Квик был из тех вечно потливых и насквозь пропащих мерзавцев, которые ходят в хвосте у дьявола. Его черные патлы падали на лоб, а из-под них глядели крошечные крысиные глазки.
Один шрам шел поперек лба — тот, что достался ему от голландца. Вторым его наградил Кровавый Билл. О Билле расскажу позже — не могу же я всю свою жизнь свернуть и выложить разом, как канатную бухту. В общем, Билл собирался сделать из Квика рагу за то, что олух загородил ему море. Квик по глупости помешал Биллу смотреть на морские глубины, за что и поплатился. Второй шрам проходил вдоль его груди, с захлестом на спину.
Черный Джон пропустил предложение Квика мимо ушей и сказал со всей любезностью палача:
— Я дам тебе серебро. Протяни руку, парень. Давай, положи ее на стол, и получишь награду.
Видя, что выбора нет, я положил ладонь на стол.
Квик прошмыгнул ко мне за спину. Обычно я против шныряния за спиной, если это не я шныряю.
Пил, который сокрушался о разбитых столах и пролитом эле, решил вмешаться.
— Пощадите мальчишку, капитан, — запричитал трактирщик. — Превосходную баранину мне таскал. Лучшую в городе, сэр. Он сам не знает, что говорит. Сирота, что с него взять.
О баранине Пил тоже не солгал.
— Если уж хотите наказать его, сэр, — продолжил он, — то оставьте на берегу. Это послужит ему уроком, капитан. От него только и болтовни что о море. Бредит им день и ночь, сэр.
Черный Джон снова сжал мою руку.
— Вот твое серебро, парень, — сказал он.
Я уже съежился, готовясь встретить судьбу, но тут Черный Джон уронил мне в ладонь две монеты. Квик даже сел от разочарования.
— Вот оно, получи, — повторил морской пес и ударил по столу кулаком, да так, что монеты подпрыгнули к нему в руку. «Три козы» содрогнулись от хохота его дружков.
— Верно, нет больше пиратов, как Черный Джон, — сказал я. — Кто еще умеет красть собственные деньги?
Команда «Линды-Марии» разом закрыла рты. Черный Джон так опешил, что не шелохнулся. Я думаю, он только от удивления не разрезал меня пополам. А может, решил сжалиться надо мной ради Пила. Или же ему понравилось баранье жаркое, которое я украл. Так или иначе, Черный Джон тогда меня помиловал.
— А ты продувная бестия, парень, — сказал он мне.
— Я буду работать на вас день и ночь, — произнес я. Мои легкие уже наполнились запахом моря, и каждая мачта «Линды-Марии» взывала ко мне.
— «День и ночь», — передразнил Пью. — Мальчишка говорит, что будет работать. На капитана, как слышал Пью.
— Мне не нужен юнга. Но я дам тебе имя, бестия. Я нарекаю тебя Джоном в честь себя самого и на сегодня прощаю. Живи покамест. Насколько мне помнится, ты не мой отпрыск, но нынче я подарил тебе жизнь. И, как щедрый покровитель, нарек своим именем.
— Еще не поздно прирезать его, сэр, хотя он и был назван в вашу честь, — вставил Квик.
— Хорошее имя «Джон», — подхватил Пью. — Для надгробия лучше нет, говорит Пью.
— Увы мне, трактирщик, — сказал морской пес. — Каким сбродом приходится командовать. Не успел подарить мальчику имя, как Квик уже приготовился разделать его, а Пью — обобрать. Увы мне, увы.
Пил понимающе кивнул.
— Может, добрый кусок баранины вас развеселит?
— Нет, трактирщик. Даже лучшей баранине не унять моей печали. — Здесь морской пес воздел палец для следующего изречения. — Нарекаю тебя, мальчуган, Долговязым Джоном, поскольку ты высок для своих лет. Даю тебе также прозвание Сильвер за пристрастие к серебру, которое, может, станет твоей судьбой. Итак, отныне ты — Долговязый Джон Сильвер.
С этими словами Черный Джон отдал мне пресловутые две монеты. Пью сунул руку в карман, пошарил там и вытащил пустой кулак.
— Мальчик благодарен вам, капитан, — спохватился Пил. — Верно, сынок?
— Когда буду опять в этих широтах, жди меня, Джон Сильвер, да приготовь черные сапоги. А рваный камзол мне не нужен.
Пил прижал к губам ладонь.
— Я раздобуду для вас сапоги. Клянусь именем Долговязого Джона Сильвера.
Такова, дружище, была моя жизнь до того, как я начал бороздить моря под «Веселым Роджером» и пристрастился к поиску сокровищ. Тогда я был всего-навсего продувной бестией, как назвал меня морской пес.
Родился я по случайной прихоти судьбы. Отец мой скорее всего был моряком, мать — портовой шлюхой — вот и вся моя родословная, если верить Слепому Тому. Никто никогда не заявлял на меня прав. Я не знал ни отца, ни матери. У каждого из моей команды кто-то был. Даже тех, кого я убивал, кто-то ждал на берегу. Только Джон Сильвер, капитан и продувная бестия, явился в мир без матери и молока.
До того как меня подобрал Том, я спал на улице, питался отбросами — тем, что не доедали даже собаки. Уличные шавки — вот мое племя. Никто не считал меня своим, так что я избрал родней собак. Их да Тома.
Видимо, родился я в пасмурный день — погожих в Бристоле и не бывает. Не там, где я спал, ел и промышлял. Священники уверяют, что в аду жарко, как в пушечном жерле, а я скажу — враки. Ад лежит чуть севернее Бристоля, и там всегда холодно. Не знаю, человек или дьявол родил меня в таком месте. Раз на мне нет рогов, значит, человек, хотя будь он дьяволом — я бы не слишком удивился.
Впрочем, когда подыхаешь с голоду, все равно, где находиться. Хорошо, Том меня спас. У него я выучился считать. Деньги яйца выеденного не стоят, если не знать им счета. Я всегда был благодарен старому Тому за науку. Это лучшее, что он для меня сделал, если не считать знакомства с Пилом.
Старый Том… Чуть не забыл: он вдобавок научил меня зарабатывать на пропитание.
Я умел лаять по-собачьи. Мог завывать, как банши, а за фартинг сверху — мурлыкать котом. Мог петь, плясать. За монету-другую я был готов на все.
Нечестные пути влекли меня еще до знакомства с Томом. Бристоль всегда был беспечен с детьми и деньгами. От нужды я наловчился чистить карманы. Мне было приятно ощипывать тех, кто обрек меня на голодную смерть.
