представились.
Его звали Халед, жил он в Рамалле, работал водителем автобуса: возил учеников в какую-то арабскую школу в Иерусалиме.
– У Андрея всего лишь перелом. Через месяц будет ходить, – сказал я. – Ты случайно не знаешь, почему та машина его сбила?
– Он был единственный, кто не отскочил. По-моему….
– Нет. Я спрашиваю, почему она вообще наехала? Ты знаешь?
– Могу только догадываться.
– Думаешь, это была случайность?
– Нет, не думаю. Похоже, что какой-то мой собрат хотел задавить еврея.
– А ты с ним случайно не знаком, с этим твоим собратом?
– Да я его и не разглядел даже.
– Но ты видел, что машина сначала мимо проехала, а потом вернулась? – с подозрением спросил я.
– Это видел.
– Странно. Машину ты видел, а водителя не разглядел?
– Он же в куфию замотался, – удивился Халед.
– Ах да, верно, – пробормотал я. Я только теперь вспомнил, что во время наезда водитель закрылся куфией, хотя при первом проезде, как рассказала Сарит, лицо вроде бы было открыто. Но вполне вероятно, что Халед мог не обратить тогда на него внимания.
В общем, Халед знал о причине наезда не больше нашего. Затеянное мною следствие снова зашло в тупик.
Мы уложились в 5 минут, а я понятия не имел, что еще спросить, и у меня сорвалось с языка:
– А ты сам-то в интифаде случайно не участвуешь?
Халед посмотрел на меня с явной иронией.
– Ну разве совсем немного… по четвергам, с трех до пяти.
Заметив, что я нахмурился, Халед расхохотался и, дружески хлопнув своего «дознавателя» рукой по плечу, сказал:
– Я пошутил. На самом деле я на вашей стороне.
В ответ на мой недоверчивый взгляд Халед широко улыбнулся и объяснил:
– Ваша военная администрация, конечно, не подарок, и я бы, честно говоря, с удовольствием ее сменил... но я слишком хорошо понимаю, что здесь начнется, если эта детвора, которая сегодня швыряет в вас камнями, займет ее место.
Я и раньше сталкивался с арабской лестью, с заверениями в сочувствии Израилю, но всегда относился к этому с большим недоверием. Но Халед держался совершенно иначе – свободно, с достоинством и говорил по существу. Я просто не смог ему не поверить.
– Если бы все палестинцы были такими прагматиками, как ты… – произнес я в ответ.
– Прагматиками? Не в прагматизме дело... Ты не представляешь, как много палестинцев вам сочувствуют!
Мы проболтали с Халедом с полчаса и на прощание обменялись телефонами. Его симпатия к Израилю не казалась фальшивой. Хотя у меня и осталось какое-то неопределенное впечатление, что он чего-то недоговаривает.
На урок рава Эшхара я уже явно не успевал и сразу направился к Фридманам, где меня ждали Андрей и Сарит. Я в подробностях пересказал разговор с Халедом. Мы еще раз погадали, в кого мог целить террорист, но никакой стоящей версии так и не выдвинули и окончательно сошлись на том, что террорист решил вдруг наехать на группу случайных евреев.
Я уже торопился в йешиву, и Сарит вышла со мной.
– Тебе какой автобус? – спросил я, когда мы подошли к остановке.
- 48-й лучше всего.
– Я посажу тебя. Как сегодня в школе было?
– Я туда так и не попала, – махнула рукой Сарит. – Мы с подругой на море ездили... – и дальше по- русски добавила, – бархатный сезон в полном разгаре.
– Понятно, – усмехнулся я, вспоминая свое наивное «приходи не раньше четырех»… – А ты, кстати, весьма неплохо говоришь по-русски! «Бархатный сезон», «в полном разгаре»… Сколько тебе лет было, когда вы приехали?
– Откуда приехали?
– Из СССР, понятно, – ответил я, несколько сбитый с толку ее вопросом.
– А мы не из СССР вовсе приехали. Мы из Марокко приехали, – важно объяснила Сарит. – Неужели ты серьезно мог подумать, будто я русская?
Я обомлел от удивления.
– Я действительно сначала подумал, что ты сефардка, даже йеменка, но когда твой русский услышал, то понял, что ты из Союза... Как же ты по-русски-то выучилась?
– Мои родители учились в Институте Дружбы Народов в Москве, и у них повелось с той поры говорить дома по-русски...
Я открыл рот. Вот это история. Оказывается, евреи из Марокко учились в Институте Дружбы Народов! Поразительно!
– Так они что, коммунисты у тебя, что ли? – с недоумением спросил я.
– Сам ты коммунист! Они просто скрыли, что они евреи...
– А как это они тебя в светском духе воспитали? Никогда не видел сефардов, которые бы не придерживались традиции.
– Насколько я знаю, они как раз в Советском Союзе и оставили эти глупости.
– Странный случай. Ну и сколько они там прожили?
– Шесть лет. Я там у них как раз и родилась. Но я сама этого своего периода не помню.
– И что? Потом из Москвы вы вернулись в Марокко?
– Да, сначала вернулись в Марокко, а уж оттуда в Израиль репатриировались.
– И где вы в Марокко жили?
– В Касабланке.
– Это на море?
– Да, на море.
– Так ты, наверно, арабский знаешь?
– Совсем немного, мы ведь недолго в Касабланке оставались. Я ходила, конечно, в детский садик, слышала там арабскую речь, но давно все позабыла. Мои родители по-арабски совсем дома не говорят.
– Так у тебя ностальгия, наверно, по Марокко?
– Спрашиваешь! Садик на берегу моря, под пальмами! А рынок! Какой рынок!
Минут десять я расспрашивал Сарит о семье. Она обстоятельно, красочно и образно, с трогательными и неповторимыми деталями, рассказала мне, как ее родители решили поехать учиться в Россию после того, как прочитали «Преступление и наказание», как общались там с диссидентами, как и поныне смотрят русское телевидение, а по вечерам слушают Чайковского.
– Поразительно! Я всегда был уверен, что Чайковским марокканцев можно только пытать...
– Может быть, ты перепутал? Может быть, Скрябиным? – обиженно заметила Сарит.
– Прости. Я не должен был обобщать. Просто я действительно встретил в своей жизни несколько сефардов, которых классическая музыка из себя выводила.
– Это был Скрябин. Я уверена!
Я внимательно посмотрел на Сарит. Какое-то время она выглядела сердитой, но вдруг прикусила губу, закрыла лицо руками и, наконец, не выдержала и громко расхохоталась.
– Извини, Ури, – давясь смехом, с трудом произнесла она. – Я пошутила… На самом деле я просто дружу с одной девчонкой из иракской семьи, и ко мне многое от сефардов пристало. А на самом деле мы из Москвы...
