— Мне любой не нужен. Скажи ты.
— Пожалте, товарищ… — Гринька поперхнулся, он чуть было не назвал Миньку Непряхиным, как называли его за глаза все завидовские мальчишки и девчонки. — Пожалте, товарищ Соловьев! Я готов. Итак, пятый орден, орден Ленина, был получен комсомолом в 1956 году за… — и, не досказав, загорланил, до смерти напугав матерей: — «Здравствуй, земля целинная…»
— Правильно. Молодец. Ну а шестой? — Минька уткнулся в бумагу, чтобы спрятать лукавую ухмылку.
Гринька задумался. Потом сокрушенно развел руками;
— Не знаю.
Минька подпял глаза, сверкнул в широченной улыбке ослепительной белизны зубами:
— Ия, Гринь, не знаю, потому как шестого ордена у комсомола покамест еще нету. Но он будет! И нам с тобой, Гринька, зарабатывать его для комсомола. По-иял?! — Минька покосился на заголубевшее окно. — Мать честная, светает! Ну и ну! Мамы-то наши спят аль нет? Им-то чего не спится!
— Уснешь с вами! — отозвалась Мария. — Вы орете, как на митинге, шабры, поди, все проснулись. Подготовились, что ли, ай нет? — спросила она, пряча за грубоватым тоном материнскую свою тревогу.
— Вроде подготовились, — сказал Минька.
— А вы еще маленько позанимайтесь. Наизусть чтоб… — подала свой голос и Степанида.
Не отпустили они одних сыновей и на комсомольское собрание, которое проходило в недавно отремонтированном, подновленном малость клубе. На удивленный, немного растерянный взгляд Тани Степанида сурово молвила:
— Не гляди на меня так, Танюша. Мы ить не чужие им. Вот вырастила бы ты в такое-то время одна их, узнала бы, что это есть такое… Так что посидим, мы ведь тоже когда-то были комсомолками. Не краеней и не пожимай плечиками. Начинай собрание, а мы вот с Марией посидим тихо-мирно да послушаем. Мы вой там, в уголочке, с краешку. Пойдем, Маша.
Бесконечно счастливые благополучным для их сыновей исходом дела, хотели было сейчас же после собрания увести их домой и там вместе пережить еще раз эту радость, но тут уж ребята воспротивились, почувствовав сёбя с этого часа окончательно взрослыми. Всегда покорный материной воле, Гринька теперь сказал, бася неровным, ломающимся голосом;
— Мам, мы немного погуляем, побудем тут. Ступайте, мам!
— Пойдем, Маша, — вздохнула Степанида, — пускай их погуляют. Глянь — мужики!
— Это твой Гринька — мужик, а мой как был сморчок, так сморчком и останется, — сказала Мария и, усмехнувшись, закончила: — От сморчка сморчки и родятся. Вылил, как каплю воды, в себя этот Непряхин! — говорила так, а глаза светились неизбывной, непреходящей нежностью.
Они пришли в Степанидину хижину вместе, не сговариваясь — не хотелось расставаться в тот вечер. Присели к столу. Степанида вышла на минуту в чуланчик, примыкавший к сеням, вернулась с бутылкой самогона.
— Да ты что это, Стеша, надумала?
— Ничего. День-то какой у нас!
— Фешоху бы позвать, — вспомнила Мария.
— А ты сбегай за ней, пока я спроворю яишенку.
Часом позже проходившие мимо Степанидиной избы люди с удивлением слышали, как из ее окон выплескивалось грустно-задумчивое:
За окном, скрываясь у простенка, кто-то стоял. Степанида склонилась набок, запрокинув голову, пригляделась. Угадала:
— Антонина Непряхина затаилась.
— А в избу боится войти. Когда-то старшей подругой для нас с Феней была. Песню-то эту она, Антонина, заводила. Любила очень. Вот и пришла на наши голоса, укрылась у завалинки, а нет бы войти и подтянуть…
— Не войдет, не простит она тебе, Маша, вовек. Мы ить, бабы, за свово мужика… Это еще Антонина смирная, а то бы…
— Попробовала бы, — сказала Мария, сверкнув отчаянным своим оком.
Феня решила остановить их:
— Будя уж вам об этом, бабы. Не теребите своих ран — свежи они, не зажили.
Но Соловьевой уж вожжа под хвост попала:
— Удивляюсь я на тебя, Стеша. Скоко годов живешь без мужика — и ничего. Я б с ума сошла.
— Разные мы с тобой, Маша, — сказала Степанида и, обняв приблизив к себе обеих, вновь затянула — тихо и печально:
Степанида спрашивала своим глухим, придавленным чем-то тяжелым голосом, а Феня и Мария отвечали — так же тихо и грустно:
Степанида, потеплев лицом, успокаивала:
