– Ну что, Пелагеюшка, видишь как всё вышло-то, – сказал он тихо. – Наделали дел мы с тобой.
Пелагея повела в сторону гостя одним глазом. Другой так и остался прикрыт отёкшим безжизненным веком.
– Пос…ти, – выдавила она.
– Иди с миром, – старик погладил её по опавшему плечу. – Бог простит, если каешься. А людям права такого нет – не прощать. Не держу я зла на тебя. Скоро уж встретимся да там всё и разрешим.
Приоткрытый глаз старухи наполнился слезой. Половина лица, не убитая параличом, начала обмякать. На челе проступила печать покоя.
Старушонки жадно вслушивались в разговор. Что-то кумекали.
Сидел на поминках дед Василий, скорбно сгорбившись. Что умел, уже рассказал. Видевшие его примирение с Пелагеей соседки утвердительно кивали. Они уже успели разнести весть по всей деревне. Но о мёртвых или хорошо, или ничего. Все молчали. Пугавший селян оборотень растаял, как таял здесь в мае снег. Мужики мрачно курили. Почему-то я был уверен, что печалит их не смерть односельчанки (срок уж) и даже не загубленная жизнь Василия Тимофеевича. Их мука порождалась воспоминаниями о собственных оборотнях. Многие женщины плакали так, как, обычно, не плачут на похоронах очень пожилых соседей.
Сын Пелагеи Захар встал, подошёл к Василию. Положив тяжёлую руку на сухонькое плечо, негромко сказал:
– Старый ты уже, дед. Перебирайся ко мне. А то изба пустая стоять будет, пока я в тайге.
Василий Тимофеевич поднял голову и посмотрел Захару в глаза.
– Котейки у меня там. Кот и кошечка. Возьму?
– Бери, нам теперь много котов надо будет. Пусть плодятся.
Захар задумчиво почесал в затылке и вразвалочку пошёл на место.
Полевую практику мне в тот год не засчитали. Врал Кирюха. Не было в той деревне коротавших мафусаилов век старцев. Про корень слыхом не слыхивали. Другой материал собрать не успел. Ничего, потом наверстал.
Сегодня я сам приближаюсь годами к Василию Тимофеевичу и бабке Пелагее. И докторская давно защищена, и научные работы на двадцать три языка переведены, а первую полевую практику по сей день считаю самой важной в своей жизни.
